И продолжаем мы в зыбкой тиши
Песни бурчать и бренчать однострунно
Тащим с улыбкою наши гужи
В сдвинутом на ухе нимбе перунном.
Чёрный мой кофе, ох, чёрный мой ром!..
Вас я мешаю без тени зазренья.
В небо опять уплывает паром.
Нас оставляют учиться старенью.
А улитки продолжают играть
Дудочки и колокольчик – вот и все инструменты,
На которых играет оркестр белокрылых улиток.
Тает сахарный дым под лучами абсента.
Я читаю твой свиток.
В нём – как синица въехала в город на колеснице,
В которую запряжены три журавля.
И, выйдя под розовый всполох зарницы,
Их встретила дочь короля.
А все, кто был рядом, узнали, что тьма не похожа на тень.
И, разглядев журавлиные дали, поднялись с колен.
А улитки продолжают играть прозрачный полуденный блюз.
В перламутровом пламени прямо над ними танцует стайка медуз.
Но дирижёр уже уложил скрипку в футляр.
На нём капитанский мундир. Ты шепчешь: А знаешь, он – бывший корсар.
И садишься подле меня. Рядом твоё плечо.
Дочь короля – это ты; кто же ещё?
И мы вместе смотрим в закат, который нас стережёт.
А капитан выходит на мостик, голос его, словно буря ревёт:
– Рубим канаты! Три киля дьяволу в пасть! Полный вперёд!
Она пришла из Шулема
Ко мне в Аркаим.
Отколов от хитона три хризантемы,
Молвила: Раздай им.
И я пустил их по тверди, воде и небу,
И вместе сели за стол Индра, Перун и Один.
А вестовой Эреба
Сказал: Хозяин велел поклониться. Теперь он свободен.
Юродивый пел, что всё будет в четверг,
Что мрак в нашем мире почти что померк.
И что для узлов не нужна бечева,
И что для души ни к чему голова.
Слетались к нему стаи белых ворон,
А он говорил про замену времён.
Затем улыбнулся: Зерцало криво…
И тут участковый прошёл сквозь него.
А он обернулся к народу, шепнув,
Всё это не боле – комедия-буф,
Последуйте дао, но помните дэ,
И будьте везде в нашем славном нигде.
Здесь радуга неба к нему снизошла,
Блаженный промолвил: Простите, дела.
Мне нужно построить для солнца гнездо.
И тихо исчез, как вода – в решето.
Слышал ли ты, слышал? —
Шишел-Мышел выжил…
Он один лишь вышел
Из закатных врат.
Он теперь недвижен,
В ангелы расстрижен.
Он – как бархат вишен
На губах дриад.
Что же нужно боле,
Сколько ж нужно боли,
Чтобы стал намолен
Каждый новый шаг?
Взять и выйти, что ли,
Из пещер и штолен?
Право же, доколе
Будет всё не так?
С Шишелом к вершинам
По морю идти нам.
Лишь из паутины
Сладим такелаж.
По глубинной тине,
По полям полыни
Путь трясинно-льдинный
Будет только наш.
Капля света падает в бочку тьмы
Между делом и поделом,
Между омелой и помелом,
Там, где перекрёсток тюрьмы и сумы,
Обитает мир, который построили мы.
В этом мире много цветастых слов,
Есть свободы, связанные из оков.
А есть и оковы, выкованные из свобод,
И мутное время, в котором мы ищем брод.
А бывает, не мы строим мир, а мир строит нас.
И тогда мы роняем свет из опустевших глаз.
Капля света падает в бочку тьмы и горит.
В реторте пузырится и брызгает лучистый рассветорид.
А капля света воскрешает не только лошадь, но даже кита.
И мы видим, как трепещет чудо на дне судьбы-решета…
Пока катится камень, можно куда-то зайти, потрепать языком.
Пока катится камень, движется мир, а я – вместе с ним – по ссылке myagko-postelit@com.
И я открываю дверь. «Привет, как жив-здоров, Прокруст?
Не стану про хруст – моветон… не ты ль пролоббировал тот эдикт, что издал Минпуст?
В нём – о том, что нужно блокировать всё, что превышает длиною нос,
А все мало-мальски дальние дали пора пустить под откос».
«А хоть бы и я, – говорит, – много ль в просторах морали?
А хоть бы и так, – взор его ясен, – едва ли нужны эти дали.
Присядь на диван, почувствуй себя, как дома.
С виноградников Стикса мне прислали вчера забористой комы,
Выпьем, поболтаем о том, что нужно знать свои сани,
А я пока закреплю тебя на диване…»
– Дурак ты, Прокруст, – отвечаю я и выхожу вон.
Облака летят и смеются, и нигде не видят препон.
А телефон всё молчит, и мир становится мал.
Но нужно прожить себя насквозь, пройти себя до утра, загрузить в себя новый реал.
Читать дальше