Михаил Чикин - Превратности судьбы (сборник)

Конфуз, конечно, тут большой со мною вышел.
Что тут и говорить, нарушил я закон.
Однако Бога суд людского суда выше,
Я Богу помолюсь, пусть всё решает Он.

А следователь пусть сейчас что хочет пишет,
Хоть в десять больше раз, а хоть и во стократ.
Молиться буду я, и Бог меня услышит,
Бог – мне и прокурор, Бог – мне и адвокат.

Вертухай на вышке – сука,
С чёрным бантиком сидит,
Козырьком поставив руку,
Настороженно глядит:

Вдруг откуда из окошка
Что на волю полетит,
Смотрит хитрая, как кошка,
Что за мышкою следит.

Думаю, ну что за счастье
Она может получать:
Ну, зарплату б хоть отчасти,
Иль науку изучать?

Но ни то и ни другое
К ней на вышку не придёт,
Даже небо голубое,
Даже солнце, что взойдёт.

Чем же так она довольна,
Что она может иметь,
Чтоб на вышке добровольно
За оградою сидеть?

Знать, не деньги, не науки,
Не наряды ей нужны —
Ей, как прирожденной суке,
Ощущения важны.

Ей не важно, что решётка
И что может огрубеть,
Главное, что та дешёвка
Может всех зэка «иметь».

И от этого в экстазе
Каждый раз, когда сидит.
Что же ей ещё, заразе?
Ладно, сука, пусть глядит.

За окошком кусок хлеба
От тюремного пайка,
И тоскливо глядя в небо,
Жду я друга – голубка.
Прилетит сегодня голубь,
Со мной хлебушка поест,
Сядет у решётки голой —
Будто ждёт какую весть.
Я ему раскрою душу,
Я с ним, как с самим собой,
Унесёт друг сизый стужу
Из моей души долой.
Жаль, не может он с собою
Волю вольную принесть,
Не заведует судьбою —
Ну да ладно, пусть поест.
Пусть возьмёт кусок с собою
И покормит голубят,
Может быть, потом гурьбою
Ко мне в гости прилетят.
Тут я им устрою встречу,
Тут я им устрою пир,
Будь то утро или вечер —
Будет пир им на весь мир.
Поделюсь всем, чем смогу я,
Хоть не пышно здесь живут —
Может быть, судьбу другую
Мне от Бога принесут.

Ну не всю судьбу, конечно,
Новую им не донесть —
Мне бы волю чтобы вечно,
Да отмыть свою бы честь.

Когда-то тут Дзержинский по соседству
В такой же камере, как я сейчас, сидел,
Потом он передал нам по наследству
Орловский каторжный центральный беспредел.

Он, как и я, тут тоже ел баланду
И серый хлеб тюремный с запахом мышей,
И за сто лет российскому таланту
Не посчастливилось исправить ход вещей.

Лишь электричество сменило свечку,
Парашу – более комфортный унитаз,
Да радиатор отопленья – печку,
Но та ж решётка, в двери всё тот же глаз.

Всё тот же устоявшийся веками
Орловский фирменный тюремный колорит,
И так же, как тогда, сквозь зубы с вами
Тюремный важный надзиратель говорит.

Сиделец здесь не знает уваженья
И силу злобную всем хочет показать,
Но мазохистски терпит униженья —
За дух бунтарский могут наказать.

И этот дух, накопленный веками,
Свисает грузно здесь со стен и потолка,
Он давит сердце грязными руками
Всех: выводного, надзирателя, зэка.

Сто девятнадцатая камера,
От угла двенадцатое окно.
Время спрессовалось и замерло
Для меня. Лишь за решёткой текло.

Больно! Мыслей поток рвёт голову,
Бьётся об стены, решётки и пол.
Расплескавшись каплями олова,
Прожигает душу мою, как стол.

И крутится страшное месиво,
Сердце сжимает и бьётся в висок.
Чем всё закончится? Знать если бы,
Как заглянуть бы вперёд, хоть в глазок?

Но нет. Здесь в глазок только вижу я
Лишь отраженье решётки в окне…
Замерла, вся сплющилась жизнь моя,
Плавится и прогорает в огне.

Сто девятнадцатая камера,
От угла двенадцатое окно.
Время спрессовалось и замерло
Для меня. Я за решеткой, в СИЗО.

Как бы забраться мне в душу,
И что в ней есть мне в укор,