Виктор Ростокин - Ожидаемое забвение

Застенчивость, улыбчивость и скромность
Порастеряла ты, душа моя,
А вместо них ты приютила скорбность,
Угрюма, как бесплодная земля.
Даль разрываю угловатым жестом,
Нет, солнца не ищу, пусть будет тьма,
Мне в бренной жизни не осталось места,
Заплечная болтается сума,
А в ней стихов безрадостных с десяток,
Сухарь… а остальное пустота.
Полыни-перестарка запах сладок,
А в неприглядном мнится красота.
На фоне неба чудищем осокорь,
Он нужен мне сейчас, как никогда,
Я подошел. Какой он был высокий
В мои незамутненные года!
Какой он был покладистый и щедрый,
Его ждала великая судьба,
Но вот он высох под горючим ветром,
Его настигла, как меня, беда.
Растроганно потрогал ствол корявый,
В раздумье долгом рядом постоял.
И произнес: «Свой век ты прожил славно».
Как будто это сам себе сказал.

Какие были времена!
Не все успел, не все доделал.
Ну что ж, грань жизни не видна,
И я взирал на вещи смело.
Как будто был я при деньгах
И окруженьем был доволен,
Не босиком, а в сапогах —
Не по золе, а росным полем.

Сейчас у грани я стою,
Запас урочных лет исчерпан.
Не допишу. Не допою.
Лист сверху донизу исчеркан,
Ни денег, ни друзей. Один
Не росным полем – пепелищем
В последние иду я дни,
Уже на белом свете лишний.

…Мне пóдал хлебушка кусок
И сам представился: «Я Блок…»

И я представился: «Ростокин…»
Он как пропел: «Ро-сто-кин… стро-ки…

В том что-то есть. Мельканье лет,
Как обрывающийся след

Туда… неведомо куда,
Где полонила Русь беда,

Остались избы догнивать,
А сын в могиле твой и мать.

Ты жалок, в рубище. Озяб.
Немыслимых печалей раб…»

Растаял голос вдалеке.
…Я хлеб держал в своей руке.

Я реже буду вспоминать,
Чтоб не казаться неучтивым,
Те годы – их уж не догнать…
Внушали мне, что я счастливый,
Пусть, мол, залатаны штаны
И желудевый хлеб в желудке.
Рос «на виду у всей страны» —
Любя ее любовью жуткой.
Букварь давал уроки мне,
И бил по лбу без ног учитель.
Я в яви повторял, во сне:
«Пойду на смерть, коль что случится!»
Примерным октябренком был,
А позже пионером славным.
Теленка Мишку я не бил,
Гулял с ним обережьем травным.
И между тем, готовясь стать
Достойным комсомольцем, громко
Орал, что Родина мне мать!
Но получалось как-то ломко
И легковесно, в пору хоть
Упасть на землю, прослезиться.
А Пал Михалыч, он пороть
Ремнем мастак! Попробуй смыться!
Пульнет протезом… Подползет,
Еще добавит кулачищем:
«Знай, коммунисты шли вперед!
А кто ты? Вдовий отпрыск! Нищий!
А ну-ка, повтори, нахал!»
Десяток раз, а то и больше
«Шли коммунисты…» – повторял
Все громче, громче я, чем дольше.
И от того и от сего
Не стал я выше подниматься,
Чтоб доставался хлеб легко,
Чтобы мне в кресле красоваться!
Бог от позора оградил,
Отвел в сторонку маловера.
Я Русь душою полюбил,
Высокая ведь эта мера!
А мать… а мать одна… одна,
Запон залатанный, морщины.
…Налью я кислого вина,
Скажу: «В том не ее вина…»
И повздыхаю при лучине.

Утром я блины готовлю,
Чищу лук, затем картошку.
А потом латаю кровлю
И сгребаю снег с дорожки.

Курам зернеца насыплю,
Дам теленку Мишке сена,
Чтобы вырос к лету сильным
И бодливым непременно!

А когда завечереет,
Суп покушаю, котлеты.
Душу рифмы одолеют —
Становлюсь опять поэтом!

Я – дворянин! Мое поместье
В общественном дворе. Чуть свет
Я пробуждаюсь, бодр и весел,
Забот особых на день нет!

И вот уже заварен в кружке
Чай! Из хрущевки в угол свой
Иду на зорюшке откушать
Напиток с горькою травой.

Неспешно пью, смакую важно,
Прогуливаюсь между тем
От коммунальных темных скважин
До ямы мусорной затем.

Моя законная тропинка
И не закованная власть.
Придуманная «серединка»,
Нуждою даденная сласть.

Хотя бы так… хотя бы это….
И пусть я дожил до седин,
Как подобает в высшем свете,
Откушал чай. Я – дворянин!