Виктор Ростокин - Необжитые пространства. Том 1. Проселки

Устоявшаяся тишина
За ночь. Ни одной звезды
До утра не зажглось. Война?
Или предтеча войны
Другой, внутригосударственной,
Ползущей захолустьем
Змеею искусной,
Как дарственность
Сатаны. Ведь Бог изгнан
И некому противостоять,
Защищать смердов.
Пахнет смертью.
Молится и плачет мать,
Космы седые слезами увлажнив,
А она еще молодая —
Сорок, а то и меньше.
Бессчетно подобных женщин
Несчастных, сынов потерявших,
Дочерей в городах и на пашнях.
Устала окраина. Вымоталась.
Центр лишь глянет вскользь,
Выматерится, плюнет: «Непогребенных сколь!»
А мать, постаревшая до неузнаваемости,
Кличет своих ласточку и соколенка.
Дочь-красавицу Матренку
Изнасиловали на займище,
И неведомо где теперь.
Сын в Туркестане охраняет чужую границу.
«Пташки мои да разлучные птицы!» —
Плачет мать. Зима. Распахнута дверь.

Бывают странные мгновенья,
Хотя и повода-то нет,
Душа исполнится стремленьем
На изначально смутный свет,
И ты уже воспламенился,
Горишь и дерзко обуян
Тем завладеть, на что молился,
Про свой не помня скромный сан.
И вот на самом пике действа
Сознанье искра охладит,
И ты прислушаешься к сердцу, —
Как отчужденное, стучит.

В саду материнском
чего только не было,
Не для пейзажа красы,
Яблоки сладкие, кислые, белые
И с холодком от росы.
Груша в тернах,
а макушка их выше —
Ловко румянить жаре.
Разом плодов осыпалися «тыщи»,
Радость-то нам, детворе!
Мы набиваем карманы «конфетами»,
Даже в фуражки кладем.
А для утехи укладывает лето
Скирдами вызревший гром.
Тут и смородина возле Паники,
Томной рябины кусты.
До подбородка крупна ежевика,
Щавеля сочны листы.
Сада середку калина освоила,
Княжила тоже она.
В зимушку с ней
и оладушек соевый —
Эта еда так вкусна!
И слава богу,
в военную пору
От голодухи никто
Из братовьев не помер.
Было горя
Много.
И много ветров!

Приласкал я ребенка чужого
Словом простеньким: «Здравым расти».
А мамаша топорно, сурово
Отвернулась. О боже, прости!
Будто я проходимец, пустышка,
Околотная, вредная тать!
А младенец – святая малышка —
Тянет ручки меня приобнять.
Ах и ox! Ничего не поделать,
Убеждать бестолково вдвойне,
Что осколки таскаю я в теле,
Не погиб на локальной войне.
И какие сомненья, вопросы?
Для мальчонки отрада одна —
Чтоб окно украшали морозы,
Чтоб была вся округа видна.
Чтоб отец был не пьяный, не хмурый,
Чтобы мать улыбалась всегда.
Чтоб сказал мне когда-нибудь мудро:
«Не беда, коли в жизни беда».

Мы одиноки, мы в пустыне,
Вселенной хладною живем.
И может, завтра, может, ныне
Без содрогания умрем.
О чем жалеть, о чем нам плакать?
Совсем не лучше мы травы,
Которая загибла в слякоть,
Не ведая своей поры
Исхода, ветреной кончины
И бега звездных чуждых рек.
Нет мира злобы. Лишь лучина
Роняет отблески на снег.
И я умру, когда погаснет,
Когда щепа сойдет во прах,
И все на свете станет ясно,
В душе исчезнет подлый страх.

Русский мужик закачался…
Благо бы от вина!
С Русью едва не расстался.
Где она? И не видна!
А по тревожной равнине,
Злой непогодине в масть,
Прет, оставляя руины,
Алчно раззявивши пасть,
Всякая нечисть, как раньше,
Век или десять назад.
Жито топтали и пашни,
Избы сжигали подряд —
На лошадях и на танках,
С воздуха, суши, морей.
«Вывернем все наизнанку!»
Нету коварнее, злей
Вражьего ора на свете —
Зарится всяк на Сибирь.
Надобно только при этом
Им неохватную ширь
Кровью Ивана и Марьи
Густо навек обагрить,
Дабы едучею гарью
Всех до едина сгубить.
Русский мужик, встрепенися,
С плеч отряхни маету
И за дубинку возьмися,
Вспомни, как ты в старину
Ею крушил супостатов,
Смуглых и рыжих, как лис.
Клич огласи: «Ну-к, ребята,
Вдарим дружнее! И – вниз.
В адища прорву спровадим
Всех, кто пришел к нам с мечом.
Мы средь берез дивно-ладно
В радой Руси заживем!»

Вот дети в парке.
Вот на улице,
Они все на одно лицо —
Пока подсаживают на «стулец»
И пасхальное в руках яйцо.
Я забавлять их не пытаюсь,
Я обхожу их стороной.
Коли не прав, то в этом каюсь,
Но что поделать —
уж такой!