Виктор Ростокин - Необжитые пространства. Том 1. Проселки

Как зовут его?
Неважно,
Может, это мой сосед,
Может, ваш сосед.
И даже
Если в яви его нет,
Все равно… его мне жалко,
Он – как я… А я – как он.
То промозглость, а то жарко.
Старый плачет патефон
О несбывшихся удачах,
О тычках в висок и грудь.
Отдал кровь – не будет сдачи.
Сгинешь – скажут:
«В добрый путь!»
Кто помолится поспешно,
Кто притворно глаз утрет.
Огласит жена безгрешно:
«ТАМ уж точно не умрет!»

Приблизившись затишливым шажком,
На выдох соблюдая расстоянье,
Он, от восторга затаив дыханье,
Застенчиво любуется цветком.

А кто он, этот странный человек,
И привело что на пустырь безлюдный?
Забрел случайно? Или стало трудно —
Средь лета душу занавесил снег?

Не здесь ли дом родительский стоял,
И в нем он бегал босиком, смеялся,
А вырос… и однажды с ним расстался
И редко, без печали вспоминал?

Сей странный человек, цветку кивая,
Без слез он плачет – в том загадки нет,
Подобного не знает белый свет,
Лишь на Руси… на то она святая.

Бандиты уважают,
кто сильнее
И кто от них не прячется в стенах,
Ноль два не набирает и скорее
К дверям не тащит тяжеленный шкаф.
И не сидит за этой баррикадой
С дубиной наготове иль ружьем.
И истерично не горланит:
«Гады!
Всех вас не нынче завтра перебьем!
И полной грудью мы тогда вздохнем,
И, как в раю, спокойно заживем!»
Есть у бандитов свой особый вкус…
Порой неаппетитно пахнет кус!

На асфальте дымятся лепешки коровьи.
В ящик с мусором бомж головою нырнул.
Полицейский в новой форме хмурит брови:
Непорядок в центре! И сам громко зевнул,
Словно тем утвердиться,
что не знает поражений
В битвах с нарушителями,
и час службы истек.
А поселок пробуждается.
Это не воскрешение
Из мертвых, а житейский урок
Без новизны, без ссылок на эпоху,
А как повторенье замызганных дней.
Клюют воробьи оброненные крохи
Бомжем.
И улетают скорей
На свежий воздух, напугав полицейского
Шутоломным щебетом и тенью вскользь.
И последняя корова прошагала по Ленинской,
Роняя лепешки…
предвещая «раскол»!

Старик, покашливая, тихо
Промолвил, как не от себя:
«Мил-человек, есть в жизни лихо,
И миновать его нельзя.
Оно подкрадывается медленно
И кроет тучною волной.
Хоть три весь день монету медную,
Она не станет золотой.
И это ежели б угроза
Из-за угла, кирпич в окно…»
Рукой дрожащей вытер слезы.
Все наяву. И как в кино.

Нет войны, а вдов в России
За полдня не сосчитать.
Вновь березы загрустили,
Всколготилась пылью гать.
Было, помнится, такое,
Позабыть бы – да никак,
Время страшное, седое,
Мокрым стал от слез большак.
Верность долгу и Отчизне.
Жертвы святы. Их я чту.
Нынче что мешает жизни
Подниматься в высоту?
Разрушенья. Отлученья.
Близок пропасти обвал.
А по чьей злобé – веленью?
Чей хоронится оскал?
Сколько гибелей, страданий,
Род мужской под нож идет!
Уготовано свиданье?
Мало!
Смерть все новых ждет.
И вдовеют сплошь и рядом,
От могил поля пестры.
Лида, Люда, Лора, Лада…
Судей рухнули мосты.
И поэтому березы
Потускнели, пылью гать
Всколготилась.
Кличет росстань.
Но уж некого встречать!

За оконным стеклом и за шторой,
Сбитой вкось, за алоэ цветком
Уж давно не слыхать разговора,
Нет привета оттуда кивком.
Я сижу на прохладной опалубке,
Пред глазами кустарник растет,
А в жилье умирает бабушка
И никак, и никак не умрет.
Не берет ее Боженька душу,
Дал помучиться в мире земном.
А была она сроду послушной
Да весь век с освященным крестом.

«Домик в деревне…» Телеоператор
«Рисует» на экране «мечту»:
Бабушка румяная, опрятная
Сметану дает внучку.
А на цветастой столешнице
Дышит горбушка теплом.
Мальчик капризно не чешется,
Он артистичен, умен —
По подсказке держится соколом,
Буренка четко видна.
Съемки идут на «высотке».
А корова… на картинке она!