Виктор Брюховецкий - Как запомнилось…

Пустышки окон, крыша серая.
Косяк хмельной.
Отец болеет, но не верю я,
Что он больной.

Он правит гвозди, улыбается,
И, морща лоб,
В ладошку кашляет. Старается,
Не слышно чтоб.

Вдоль борозды мокрицы россыпи,
Пора полоть…
Скажи, за что пометил, Господи?
Молчит Господь.

Вот он молчит, а я все думаю
И не понять —
Зачем он эту жизнь угрюмую
Решил отнять.

Никуда не спешу. Очевидно, пришел.
Берег новый не нов, тот же текст и картинки;
Словно детская рань, словно я нагишом
На крылечке стою, а заря еще в дымке;

Еще солнце свой розовый сплюснутый бок
Натирает сукном, чтобы желтым светился,
Чтоб от желтых лучей заклубился восток
И с холма серебром на закат расстелился.

…Так и помню: дырявый туман, дерева,
Шелестящую косо утиную стаю,
Топорище блестящее, плаху, дрова,
И мне жить предстоит, а зачем – я не знаю.

И когда от крыла за плечом не осталось
Ничего, и запахло горелым пером,
Он свечу погасил, а тетрадь, что валялась,
Бросил в черную топку, и сделал костром.
Задымилась тетрадь, захрустела, свернулась.
Стало легче дышать. Но возникла сутулость.
Там, где было крыло, вырос горб да такой,
Что пришлось о клюку опереться рукой.

Здравствуй, посох!
Ну, вот и настала пора
Поднебесье на землю сменить, на тропу,
Где лицо обжигают лихие ветра
Так, что жилы, как плети, вспухают на лбу,
Где вокруг – ни огня, и людей – никого,
Только север гуляет, морозы клубя…

Не горюй, здесь осталось идти-то всего
Ничего. Ты осилишь.
Я верю в тебя.

Стоящий не в ряду, в венце из лавра,
С космическою пылью на плече,
Прямой и острый, с профилем кентавра,
Он мне казался в гаснущем луче
Реальностью такою неземною,
Насколько это нужно для того,
Чтоб не померкло небо над страною,
Глумившейся над гением его.
В сто первый раз остановись, прохожий,
Внимательно всмотрись и разгляди:
Воистину на конский глаз похожий,
Как он предвидел то, что впереди?
Как он сумел в те дни остаться гордым,
И, для себя определяя – «быть»,
Как он постиг, что строчки с кровью, горлом,
Однажды и приходят, чтоб убить.

И ты ушел, скорбя и негодуя,
Туда, откуда не придешь уже.
Разрезан и заштопан. Неглиже…
Прислужники поддатые, шуруя
В геенне кочергой, поправят жар
И подтолкнут тебя, и смрад, и пар
Свечой взойдут над черною трубою,
И то, что было некогда тобою,
Поднимется до облачных высот,
Развеется, и ветер отнесет
Веселый пепел на сады и пашни,
Где новый день справляет торжество,
Где светлой тенью ходит день вчерашний,
Исполненный дыханья твоего.

В темном, шашелем точенным, книжном шкафу
Переплеты шелками блестят, сановиты.
За обложкой зеленой берут на «фу-фу».
За тисненою красной жируют бандиты!..
А вот эта книжонка (откуда она?)
Пахнет горем нездешним, балтийской водою.
Я ее разверну, как накроюсь бедою,
Что волны тяжелей.
А вода солона!..
Подступает смятенье, дышать тяжело,
Время рвет паруса, гребни ходят, упруги.
Ни костра, ни звезды. Кто поможет фелюге!
И я вижу и слышу, как стонет весло.
Ветер гнется в снастях, переходит на вой,
Золотую зарю кукарекает кочет.
…И конвойный никак арестантке не хочет
Разрешить постоять под рассветной сосной.

Ощущая приятную тяжесть в руке,
Я держу черный том и листаю, листаю…
Значит, видится что-то мне в каждой строке,
Если я с постоянным упорством читаю
Эту горькую жизнь…
Все же это судьба! —
Находить и терять, покидать этот город,
Возвратиться, когда прекратится стрельба
И в леса отлетит птица вещая ворон,
И, пространство вокруг заполняя собой,
Помнить беркута плавную тень на кургане,
Муэдзина призывы, арыбь на Коране
И луны азиатской ломоть голубой.