Под дикой грушей сделал я ночлег,
Щекою к ней прижался, как к девчонке.
И засыпал, усталый человек,
И потихоньку думал ни о чем-то.
Всего семь верст до ближнего села,
Но тишина надеждой не манила.
Одна луна плакучая плыла,
Она была небезучастна к миру.
А в мире все же было хорошо,
И я бы вдруг ничуть не удивился,
Когда бы кто-то тайный подошел
И надо мной приветливо склонился.
Он был мне нужен, с доброю душой,
Не от беды и ложного навета,
А просто в мире было хорошо:
Я целый мир любил тогда за это.
Но в тишине – хоть пальцами стучи —
Мой сон то гас, то плыл, то накренялся…
Никто не пел в безветренной ночи,
Никто живой ко мне не наклонялся.
«Оно стоит среди ржаного поля…»
Оно стоит среди ржаного поля
На самой ближней к хутору версте.
И каждый смертный кланяется в пояс
Его святой и строгой простоте.
И нету места в хуторе печальней,
Куда дорогу вывели одну,
И там лежит под холмиком песчаным
Простой солдат, что выиграл войну.
В жестокой схватке плоти и металла
Он победил. Но, душу бередя,
Война всю жизнь его не отпускала,
Всю жизнь держала около себя.
Он жить хотел без горечи и боли,
Рожал детей, любил свою жену,
Всю жизнь носил рабочие мозоли
Простой солдат, что выиграл войну.
И лишь ночами в забытьи тяжелом
Себя он видел смутно, как в бреду,
То под раскосым солнцем Халхин-Гола,
То на крутом днепровском берегу.
И вот теперь впервые не у дела
И навсегда в кладбищенском плену
Лежит в земле привычно онемелой
Простой солдат, что выиграл войну…
«Запропали дни мои унылые…»
Запропали дни мои унылые,
За чертой остались снеговой.
Пролетают гуси пестрокрылые
Над моей бедовой головой.
А куда летят они – неведомо,
В край какой развесистой зари,
За какими плесами и вербами
Скоро спрячут крылышки свои.
Как узнать, на радость иль на горюшко
Далеко судьба их занесла?..
Гуси, гуси, дайте мне по перышку
Хоть бы на два трепетных крыла!
Полечу я к матушке-затворенке
И к отцу родному полечу,
И над нашей горестною горенкой
Свой привет горячий прокричу.
Может быть, в последний раз порадую,
Огорчу, быть может, не впервой
И своей сыновнею усладою,
И своей бедовой головой.
Ах, мои родители любезные,
Вы меня жалели как могли…
Гуси, гуси, странники небесные,
Дайте небо страннику земли.
Но не слышат гуси пестрокрылые,
Не роняют перышки с крыла.
Снова дни готовятся унылые,
Снова туча на небо взошла.
А когда головушка опустится,
На душе как кошки заскребут,—
Это плачет матушка-заступница
За мою далекую судьбу.
Опять в степи за Доном величавым,
Где горизонт зарницы оплели,
Воздвигли богатырские заставы
Стога священной русския земли.
Они стоят, как памятник былому,
Сторожевые славной старины.
Седые крутобокие шеломы
Издалека отчетливо видны.
Пускай их век соломенный недолог,
Но знаем мы и не по старине:
Когда на Русь приходит лютый ворог —
Стога сгорают в жертвенном огне.
Но пролетят над Родиною беды,
Потом дожди тяжелые пройдут,
И вместе с первой ласточкой победы
Стога макушки к небу вознесут…
Мы каждый год в степи под солнцем ярым
Выходим утром с праздничной душой
Вершить стога свои не для пожара —
Для нашей жизни сложной и большой.
Чтобы опять за Доном величавым,
Где горизонт зарницы оплели,
Воздвигли богатырские заставы
Стога священной русския земли.
В феврале раздетом и разутом
Стылый месяц светит на износ.
По глухим заборам редкозубым
Громыхает палкою мороз.
Долго ждать воркующих проталин.
И по звонкой гати ледяной
Ветер безбородый, как татарин,
Скачет с белобрысою зимой.
Вот оно, февральское притворство!
Он ослеп от снежной пелены;
Знать не знает день противоборства,
День свиданья стужи и весны.
Сретенье так исстари ведется —
В этот день от будущей беды
На крылечке курица напьется
Зимовой со льдинками воды.
Читать дальше