Татьяна Батурина - Аквамарин

Как мало я сказок на музыку переложила!
Но мне потому ещё долго служить на миру
Что в сердце совсем не проходит весёлая сила,
Что сёстры терпенья любили меня, как сестру.

И в белых одеждах, и в чёрных одеждах встречали,
И белые речи, и чёрные речи вели,
На тонких ладонях гадальные ядра катали,
Чтоб вызнала я терпеливую тягу любви.
И чем я отвечу на нежность такой благостыни?
А вдруг не постигну доверчивую простоту?
Но – плакаться сказкам, пока письмена их простые
На тонких ладонях терпенья сестер не прочту…

Синяя лампа стола указует на вход
В зелень свирельной эклоги, на выдох и вдох
Римских ромашек и греческих вроде бы кливий…
Голос свирели звучит между тем всё счастливей,
Словно впервые возвысился – и навсегда!
О, с этой трелью пастушеской просто беда:
Ей всё равно, сколько юности-старости мне,
Лишь бы эклога сияла при солнце-луне,
А между строк о Любви все на свете свирели
Пели, и пели, и пели, и пели, и пели!

Когда мы поднимались по ступеням
Без слова и оглядки, я узнала:
Ты всё ещё со мною. Да, со мною.
И это будет длиться, как молчанье,
Как самая короткая дорога
К счастью.

Молчат ночные циферблаты
В ладошках вечности
Про обретенья и утраты,
Про горечь верности.

Но вот мелькнуло в глубине
Аквамариновой:
– Который час? – и на черте
На паутиновой,
Да на холстиновой,
На стеариновой
Цифирь рассвета столь темна,
Неумолимая!
– Который час?..

Уж не видна
Душа любимая.

На ледовом, на каменном сломе зимы
В талом свете её минованья
Март малюет в снегах голубые дымы –
Как туманны его малеванья!

И печалит, и радует дымная синь,
Отчего в ней такая услада?
Иль распутица водит бездомных разинь
По околице райского сада?

Голубые дымы – это марта молва
О замёрзших, забытых, заблудших
В окаянной зиме, это сон одновá
О возлюбленных, истинных, лучших…

Не о нас ли?
Так, стало быть, умерли мы…
Кто же это глядит с отдаленья,
Как блуждают в снегах голубые дымы?
Кто сияет в дыму обомленья?

Негаданно, наивно и свободно
В мой дом вошла пленительная весть,
Присела и, боясь, что неугодна,
Прижала руку к сердцу: это здесь!

Не слушаю, сердясь и обмирая,
Страшусь разбить незримое стекло
Между двумя ревнивыми мирами:
В одном студёно, а в другом тепло.

Увы!
Напрасно сладостные грёзы
Устраивают скинию в душе
И расточают жертвенные слёзы:
О самом лучшем плакала уже.

Веял негой голубиной
Вкруг любимой:
– Я целую этот вечер,
Эти плечи…

А любовь к нему клонилась –
Как молилась:
– Милый, милый, не оставлю,
Не ославлю…

Вечным светом из былого
Дорогого
Веет вечер поцелуйный,
Аллилуйный…

Есть у меня в Калмыкии оазис,
Лишь добреду – валюсь пред древом ниц
И только произнесть хочу: «Тамáрикс»,
Как непременно слышу: «Тамарикс».

Цветы имён настолько соименны,
Что их соединяющий дефис –
И сам цветок!
Коленопреклоненно
Произношу: «Тамáрикс-тамарикс».

Под кроной света Божьего растенья
Узор прохлады ветрен и лучист,
И в эту негу светодуновенья
Слетает сердце плавно, словно лист.

Усладно чую: впитывает шелест
Смиренного терпения земли,
А память вопрошает: не вотще ли
Мной так любимы странствия мои?

Зачем они соперничают с домом?
Его неволя – лучшая из воль…
Неуж душа чаруется фантомом
Дороги?
Но доколь ещё, доколь?

Фантом?
О нет!
А птицам петь на воле
Доколе, сердцу грезить новиной
И расцветать тамáриксу доколе
Средь вольницы Калмыкии степной?

Тамáрикс мой!
Ужели я смогу
Забыть мгновенья, прожитые нами?
Ужель о том когда-нибудь солгу,
Увлечена иными временами?
Я даже с ритма сбилась, словно весть
Сердечная, настигнутая болью.
Я – иль зелёно-розовая ветвь
Тамáрикса, пронзённого любовью?..