Татьяна Батурина - Сладчайшие дни бытия

Не забывают Житне-Горы,
Коль потихонечку зовут
В свои предангельские хоры,
На свой предвечный чистопут
Под стражу киевской Софии
И перворусского Креста –
В родимость Отческой стихии,
Мною читаемой с листа
Укромной летописи рода…
Душа моя, с каких же пор
Хранит предрайская природа
Меморию [1] Мемория – памятная записка. от Житне-Гор?

Берёзы и дети, кресты и купавы,
Вещующий ветр и живая вода –
Для плоти и духа, для доли и славы
Трудился-молился мой род навсегда.

Из ниток лозовых, из вишенных бусин
Сплеталось монисто для всякого дня,
Роняли перо перелётные гуси –
Вослед поклонясь, подбирала родня.

Копилась великая музыка рода,
В ней пели петуньи, цвели петухи,
Скользила меж пажитей реченька Росса,
Пока не стекла – до слезинки! – в стихи.

Жива ли? Я помню холмы и долины
В родном государстве с названьем села,
Они-то на месте, они-то из глины
Да жилы древесной, а речка – из сна.

Из сретенья сердца и времени века,
Закончится век мой – закончатся сны,
И так уж цветная вишнёвая ветка
Растерянно тает белей белизны.

Во снах ли? Ужель наяву не воспета…
Авось, приживутся родные лады,
И музыка молниеносного света
Продолжится пеньем протяжной воды.

Томлюсь: увеличу ли музыку рода?
Ведь сколь на душе шелковья́-суровья́!
Иль нищим порывом пиита-рапсода
По ветру пустому развею ея́?

Шлях накатан – долог путь:
Села баба отдохнуть
При дороге, под кусток,
Развязала узелок:
«Дай-ка малость посижу,
На гостинцы погляжу.
Малолетке-дочке – бант,
Парню к дудке – барабан.
Деду – новые очки,
А свекрухе – рушнички.
Самому-то я на славу
Прикупила, вишь, отравы –
Заграничный табачок,
Золотистый мундштучок.
А себе-то ничего…
Ну так что же из того?
С сыном в дудку погужу,
Дочке бантик повяжу,
Посмеюсь со стариком,
Оботруся рушником,
Погоняю мужика:
Не кури, мол, табака…
Шумно станется в избе,
Вот и спраздную себе».

Куда мы едем ночью на подводе?
От взгляда солнца волчьего укрыто
Шершавою рукою материнской
Татьянино бессонное лицо.
О, Господи!
Уже тогда – Татьяна,
Тогда уж с полным именем носилась,
Как с расписной, набитой чудом торбой,
Дни обживая, словно погремушки.
Но чтобы косы выдались на славу,
Чтоб змеями любовными взвивались
Над будущими радостями жизни,
Была Татьяна долго стригунком,
Шершавою рукою материнской
Да ножницами стрижена «под ноль»…
О, жеребёнок, мчащий за телегой,
Ты всё ещё летишь дорогой к дому
По чистой тверди памяти Татьяны…

Забыла столь всего – дорогу помню
Сквозь многолетье лунное, степное,
Лесное, огородное, речное,
Туда, где мне и пять, и семь, и десять
Всё исполнялось лет, всё исполнялось,
Туда, где всё встречали да встречали…

Меня вносили в старенькую хату,
Закутывали в сонные одежды
И спать велели под приглядом света,
Незыблемо парящего в лампаде
Пред ликом строго-доброго святого
Там, в глубине, в старинном возвышенье…
Шершавей, тяжелее материнских
Всегда бывали бабушкины руки,
Что в сон меня тихонько опускали…
Когда же утро – петухи с подзоров
Кричали, замиряясь с петухами
Зари, а те – с дворовыми, живыми,
А над столом струился пар молочный
Из голубой, а может, красной кринки.
Такой всегда была дорога к дому.
Она в душе на донышке осталась,
Горчит домашним сладким молоком.

Дороженька-змея
Всё пуганей, всё тайней,
И чувство – что земля
Под ноженьками тает.

Хоть змеи этих мест,
По крайности, в изгнанье,
В тоске гляжу окрест,
Пугливое созданье.

Откуда этот страх
Меж ниворослей свежих?
Не в море, не в горах,
Не в хлябях непроезжих –

На лучшей из равнин,
Оправленной рекою?
Таков уж русский чин –
На мир взирать с тоскою.

И мучиться виной,
И каяться в измене
Земле, где всяк живой
Родня, хотя б и змеи…

Милая сестрица, не бели
Бледных щёк защитною печалью –
Не пора ль по старенькой пыли
Поспешать во Киев иль Почаев?