Откупиться желает коварный эмир.
Генерал благороден, но грозен: «Шалишь!».
И везёт императору славу и мир,
А красотке-жене – самаркандский кишмиш.
Возвратившись в столицу, идёт во дворец —
Получать за победу разнос от царя.
Он мечтает спокойно поспать наконец,
А вельможи вокруг говорят, говорят…
Генералу пора, он глядит на часы,
Но какой-то зарвавшийся пьяный майор
Преграждает дорогу, топорща усы:
«Регистрацию мне предъяви, Бахтиёр!».
Он садится на койке в холодном поту.
За промёрзшими стёклами вьётся метель.
Он не может понять, отчего ерунду
Видит каждую ночь, утыкаясь в постель.
Бахтиёр обдаёт кипятком «Доширак».
Испарилась бесследно дворянская стать.
Он выходит из дома в четыре утра
И Дворцовую площадь идёт подметать.
Генеральская дача стоит за высокой оградой —
Ну, не любит хозяин себя выставлять напоказ…
Никого из чужих, а внутри тишина и прохлада.
И задёрнуты шторы от слишком внимательных глаз.
Вот и нынче на чёрной служебной машине подъехал,
Безучастно взглянул на гуляющий в шортах народ,
Ухмыльнулся собачьему лаю и детскому смеху,
И исчез во дворе за железом тяжёлых ворот.
А на улице август – палящее солнце в зените.
Отгремела гроза и куда-то бесследно ушла.
И ни облака в небе – лишь две размахрённые нити
Тянет ввысь за собой самолёта стальная игла.
Это лето окрашено в жёлтый, зелёный и синий.
Этим летом, похоже, не в моде другие цвета.
И на тысячу вёрст – одуряющий запах полыни,
И дождинки блестят на отмытых от пыли листах.
И пока не с руки вспоминать про снега и морозы,
Детвора по ночам залезает в чужие сады,
Над высокой травой пролетают шмели и стрекозы,
И срываются с веток созревшие к сроку плоды.
Если б людям почаще вдыхать ароматное лето,
Больше было бы счастья и реже бы грызла тоска…
Генерала нашли на ковре – с именным пистолетом,
В орденах и медалях, и с дыркой в районе виска.
Вроде, только вчера алым шёлком осины рдели,
А сегодня лишь кружевом чёрных ветвей качают.
Как мучительны ночи в холодной, пустой постели…
Раз опять до утра не уснуть, то хоть выпить чаю…
И она поспешила на кухню в ночной рубашке,
На конфорку поставила чайник и газ включила.
И достала из шкафа чудесной работы чашку —
Ту, что он в феврале подарил ей на годовщину.
Был фарфор удивительно тонок, почти прозрачен,
И блестел золотой ободок волоска не шире.
И неважно уже, кто тогда эту ссору начал,
Если нынче так пусто и тихо в большой квартире.
По каким океанам мотает её скитальца?
Сколько можно в подушку бессильно рыдать ночами?
И она всё крутила изящную чашку в пальцах,
И безмолвно пыхтел на плите полусонный чайник.
А когда телефон затрезвонил, в мгновенье ока
Тишину распугав, пустоту разорвав на части,
Чашка звякнула об пол, разбившись на сто осколков…
Может, люди не врут, утверждая, что это к счастью?
Ярко-рыжая хвоя. Красивый, но мертвенный цвет.
Я подумал, смолистую ветку в руках теребя,
Что под кронами сосен, желаю того, или нет,
Сколько б лет ни прошло, всё равно вспоминаю тебя.
Этот день я до мелких деталей припомнить могу
(Удивительно скроена глупая память людей):
Стрекотанье сороки, собачьи следы на снегу
И опавшие шишки в поднявшейся талой воде.
Наблюдая, как ветер твоё закрывает лицо
Своевольными, дерзкими прядями рыжих волос,
Я тебе объяснял, что строптиво судьбы колесо,
Но, конечно же, сбудется всё, что ещё не сбылось.
Я тебя умолял, что не надо решать сгоряча,
Я просил извинений за ревность без веских причин,
Убеждал позабыть о дурном и сначала начать,
Нёс совсем уж нелепое что-то про счастья ключи…
Ты колючую ветку сломала движеньем руки,
Объяснила, что любишь без памяти, но не меня,
И ушла по тропинке, небрежно смахнув со щеки
Непокорные, дивные волосы цвета огня.
Сколько можно терзаться прорехами в ветхой судьбе?
Слава богу, я к давнему прошлому нынче глухой.
Но с тех пор обречен всякий раз вспоминать о тебе,
Увидав порыжевшие иглы на ветке сухой.
Читать дальше