Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 1

– Люди – это живые вещи…

Табурет меж тем затянул длинную песню:

И все подхватили:

Осколок проникся лирическим звучанием песни, хотел было ее подхватить, но вспомнил, что не знает слов. Пара его глаз прослезилась, он случайно уловил неровный взгляд книжной полки, но все же продолжал с невозмутимым видом слушать.

Вдруг откуда-то из угла вылезла черная обшарпанная трубка.

– Веселитесь, господа? – она была самой древней из всех собравшихся. – В мое время вы бы не то пели.

Сервант открыто поморщился – он терпеть ее не мог, особенно в тот момент, когда она вспоминала о времени Великой Крови.

– Вас давно бы уже сожгли или сбросали как ненужный хлам где-нибудь в Сибири. Жаль, что ваши хозяева не попали под могучую плетку, их бы раздавили как клопов или тараканов…

– Заткните ей чем-нибудь рот! – кресло закашлялось от негодования.

Недолго думая, табурет запустил в нее тапок, и трубка с грохотом полетела в грязный угол под молчаливым шкафом, где валялась одна позолоченная звезда с известной груди, резиновая печать и крохотный бюстик вождя.

– Вот так ложка дегтя портит бочку меда, – задумчиво произнес камин.

– А кто она? – поинтересовался осколок, не найдя аналогий в своем сознании.

– Это курительная трубка…

– Не будем о ней, – перебил сервант.

Снова подкралось молчание – каждый думал о своем.

Вдруг радиоприемник перехватил взгляд книжной полки, адресовавшийся явно не ему. «Почему она так смотрит на него? – сердце забилось у него в груди. – Что она нашла в этой бесформенной ржаво-железной массе?»

Его мысли прервал внезапный треск в углу – шкаф, охнув, навалился на стену – его ножки треснули и подломились.

– Ой, Господи, шкаф помирает!

Табурет подскочил к нему и попытался выровнять дряхлого старикашку. И когда тот плотно прижался к стене, табурет, смахнув капельки пота, вернулся на место.

– Немного ему осталось, – грустно сказал камин. – Хотя он и моложе кресла.

– Его просто второпях собрали бракоделы на мебельной фабрике, – произнес сервант. – Кресло-то старой закваски, сделано золото-мастером еще до революции; из черного дерева, обитый прелестным гобеленом – красавец!

– Будет тебе, сервант, – скрипя, проговорило кресло, но, видимо настроенное на ностальгический лад, все же добавило: – а цвет моего гобелена был таким же, как глаза у нашего гостя.

Тот поблагодарил за комплимент.

– Ох, опять что-то заныли пружины, – тетка-кровать закрыла глаза и уже сквозь сон продолжила: – Вероятно, к непогоде.

Говорить было не о чем – старая кровать уснула, табурет захотел курить и пошел на улицу вместе с радиоприемником, камин погасил свое пламя и, разбросав напоследок свои маленькие искры, задремал.

Книжная полка молчала – можно было подумать, что спит. Но она слушала медленный разговор серванта и кресла, при этом иногда пристально поглядывая на осколка. Она не могла понять, какая сила влечет ее, которую не может остановить даже стыд перед чистой душой радиоприемника, который так сильно в нее влюблен – до беспамятства. Осколок, меж тем, делал вид, что не замечает направленные на него взгляды – он слушал философскую беседу и хотел уловить место, чтобы – для красного словца – вступить в разговор.

* * *

– Ну все, на сегодня хватит, – перо поудобнее разместилось подле чернильницы. К тому же я пока плоховато представляю себе, о чем бы они могли говорить.

Чернильница тоже порядком уморилась и почти не слышала своего собеседника.

– Завтра с утра продолжу, – сказало самому себе перо и закрыло глаза.

3.

Табурет примастился в сенях на полусгнивших досках и закурил. На улице распласталась ночь, ветер едва качал чуть живые ветки березы и скользил по грязным прошлогодним листьям. Словно перебивая ночь, табурет спросил:

– Ну, как тебе гости?

– Проходимец, – недовольно буркнул радиоприемник, вспомнив страстный взгляд своей возлюбленной.

– О, сэр, как вы его невзлюбили! – иронично сказал табурет.

– Если бы вы, уважаемый табурет, видели, как смотрела на этого урода книжная полка, то согласились бы с моими характеристиками.

– О, мой друг, да ты влюблен! – табурет весело посмотрел на него, но тут же осекся. – Бог мой! Сколько же лет ты скрывал это?