Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 1

– Любишь ты вспомнить эдакое неподходящее. Ну, виноват, – камин пытался оправдаться, но не нашел, что сказать, и лишь вздохнул, – Но теперь-то уже поздно что-то менять.

– Менять никогда не поздно, – с умным видом произнес осколок и после короткой паузы продолжил, – ибо все находится в постоянном движении. Когда меня несло по Вселенной, мне казалось, что никакого движения не существует – все было так стремительно и столько вокруг было пустоты! И лишь врезавшись в вашу планету, я понял, насколько сильно меня разогнало время. Движение – это смысл жизни!

– Ну-ну, – только и произнесло старое кресло, которому, судя по всему, не понравились манеры гостя.

– Полноте говорить о философии, давайте лучше вздрогнем, – табурет поднял свою стопку. – За гостя!

Все выпили. Книжную полку передернуло так, что из нее вывалился томик малоизвестного поэта, и стихи, как бусы, рассыпались по полусгнившему паркету.

– Ой, прошу прощения! – краска залила ее, и она в смущении стала собирать стихи, ускользнув тем самым от интригующего взгляда звездного гостя.

– Интересно, а там, в созвездии Скорпиона, есть жизнь?

– Есть, – коротко и нехотя ответил осколок и, чтобы не вдаваться в подробности, добавил: – Она ничем не отличается от вашей.

В комнате повисло натянутое молчание, которое, впрочем, длилось не так долго – старое кресло чихнуло и попросило извинения.

* * *

На этом месте следовало бы прервать повествование, так как гусиное перо, которым пишется вся эта история, утомилось и захотело спать. Однако чернильница воспротивилась этому – несмотря на свой скверный характер, она все же хотела знать продолжение.

– Все-таки осколок мне даже чем-то симпатичен, – принялось рассуждать вслух перо. – Как ты думаешь, не сделать ли нам из него положительного героя?

– Ну да, – без особого восторга произнесла чернильница. – Я только не понимаю, зачем он нужен, положительный герой?

– Эх ты, чернильница, любишь ты все такое этакое… Впрочем, я подумаю об этом. Так на чем же мы там остановились?..

2.

От выпитой водки все повеселели, и табурет, рассказавший пару анекдотов, вдруг неожиданно произнес:

– А все же мы живем ужасно плохо!

Осколок посмотрел на него пьяненькими глазами, словно пытался понять смысл данной фразы.

– Вспомните, господа, как жили мы раньше, когда существовали люди, – продолжил табурет. – После того, как они перенажимали всевозможные кнопки, мы потеряли смысл своего существования. Мое предназначение – место для сидения; на кровати должны спать, в серванте – храниться посуда; и это всякий раз должно быть востребовано. Уважаемое кресло, вспомни, как ты весело раскачивалось, чувствуя на себе юное тело. О, это была прелестная девчушка! Ее белоснежное платье серебрилось под лучами солнца… Теперь от него осталась лишь серая грязная тряпка, что висит на заборе, сырая от дождя.

Кресло то ли всхлипнуло, то ли скрипнуло – никто этого не разобрал.

– Мой друг, – сказало оно ностальгически-раздраженно, – не терзай мое сердце. Юность прошла, как дым. Я помню эту девушку. Ее звали Натой. Веселый и чудный ребенок. Мне ее жаль, – кресло снова чихнуло, на что сервант сказал:

– Будьте здоровы. Я вижу, вы совсем простудились.

В это время кровать всхлипнула и из нее рекой полились воспоминания:

– Нет! Вы просто представить себе не можете, какой ослепительно была любовь в моих объятьях! Я пела от счастья, когда ее родители давали волю своей страсти. Он был такой здоровяк! Она – маленькая и хрупкая женщина. Но, может быть, в этом и заключалась их гармония.

– Успокойтесь, тетушка, – пробасил камин, обдав кровать живым теплом. – Ведь кто-то должен был остаться на этом свете. Выбор пал на нас. Кстати, я помню того старика, деда Наташи. Он бывало протягивал свои костлявые ноги ко мне, и я, как пес, лизал их своим теплом. Дед доставал с полки какую-нибудь книжку и читал, покашливая не то от старости, не то от удовольствия.

– Иногда он включал меня, – перебил его радиоприемник, – и наслаждался музыкой, которая лилась рекой из моей электронной души; или слушал последние новости.

Осколок внимал им с натянутой почтительной улыбкой на своей физиономии, хотя и не понимал, о ком идет речь. Наконец, это непонимание стало его ужасно раздражать и он спросил:

– Бог мой! Вы так сердечно говорите о людях, а я даже не знаю, что это такое!

За столом воцарилось молчание – каждый пытался составить характеристику своим бывшим хозяевам. В конце концов, умудренное опытом жизни кресло произнесло: