Симон Осиашвили - Дорогие мои старики

что в этот ручей
в свете ранних лучей
скатились по зелени трав перевитых
из детских очей…
Горячей! Горячей
огонь разгорается желто-зеленый,
зеленого меньше, но больше огня —
и слезы не гасят костер разожженный…

На площади
в городе
ведьму казнят.

Стареет аист.
Дерево растет,
гнездо приподнимая к небу,
и урожай сменяет недород,
и в быль перерастает небыль.
И женщина стареет, и слеза
плывет своей привычною дорогой,
и не смахнуть с усталого лица
сеть времени. И светится убого
в ночи пустынной старенький «Рекорд»,
и в этом свете, медленном и странном,
мерцает женщина… Но гаснет за экраном
заемной жизни голубой узор.
А ночь, пространство сжав до пустоты,
плывет все дальше, медленно и скучно,
но наконец на смену ей тщедушный
встает рассвет из дебрей темноты.
И нужно жить среди забот дневных,
а женщина все смотрит за ворота,
где старый аист парой крыл тугих
все машет и, готовясь к перелету,
знакомит с небом малых аистят,
их крылышки беспомощно свисают,
но в каждом аистенке виден аист —
и их глаза загадочно блестят…

Спасенный эхом, звук вернется,
но здесь его уже не ждут —
уже захлопнуто оконце,
и лишь ольхи недужный прут,
быть может, на ветру качнется…
Следы к дороге приведут.

Уже телега отстучала,
и безразлична вновь трава,
лишь у дощатого причала
волна качается едва.
Потом и речка замолчала,
отговорив свои слова.

А там и лодки след растает,
и, завершая долгий круг,
звук, ставший эхом, перестанет
тревожить, наконец, мой слух…
А дальше – тишина пустая.
Да время валится из рук.

Умирает колодец.
Охрипшее горло его
обложил душный мох, как налет при ангине.
И пустым возвращается к небу ведро —
ничего, кроме солнца в безжалостной сини.

И расплавленный воздух стекает на дно,
выпивая последнюю влагу колодца.
Но со дна – если вверх посмотреть, как в окно, —
видно: в небе звезда не погасшая бьется.

Олень склонился над рекой —
рога, как взрыв над головой, —
и пьет неторопливо.
Не потревожьте водопой,
олений короток покой —
чуть дольше взрыва.

Олени вечером доверчивы…
Их морды в дебрях темноты
мерцают над погасшей речкою,
над тайной шепчущей воды.

Олений лик вплетен в созвучие
воды, ветлы и тишины.
Река ведет свою излучину —
а вы покоя лишены:

что шепчет им вода вечерняя,
смывая вкус травы дневной,
даруя лицам их свечение
и этот царственный покой?

Твои письма, как капли крови,
исцеляют меня, когда
мне ничто не поможет, кроме
твоего далекого «да».

…Среди ночи глаза открою,
осознаньем ошеломлен —
у меня твоя группа крови
и твоей головы наклон.

Такое время дня,
такое время года,
что слава не нужна
и не нужна свобода.

Должно быть, заодно
ноябрь и бездомность,
когда твое окно
взошло звездой бездонной.

Похороню крыло
у твоего порога —
окно твое взошло
над бедною дорогой.

Окно твое взошло,
последним светом брызнув,
и слово не спасло —
такое время жизни.

Я заглянул в твое окно —
и сразу запотели стекла,
и света яркое пятно
подернулось туманом блеклым.

Должно быть, в комнате тепло,
и без меня тебе просторно —
свело узорами стекло,
как судорогой сводит горло.

Ведь здесь так холодно, что звезд
не хватит для самообмана —
и сквозь меня пройдет мороз,
и старше на любовь я стану.

Ничему не научился,
только время промотал —
без веселья веселился,
без печали горевал.

Порастратил все авансы,
все ошибки совершил,
с нелюбимой целовался,
с неприятелем кутил.

Я былое не исправлю,
за него мне Бог судья,
я лишь крест на нем поставлю,
раз уж так легла судьба.

У разбитого корыта
я не стану горевать,
все мы были жизнью биты —
я хочу ей сдачи дать.