Екатерина Симонова: Два ее единственных платья

1. Прошлые

Стихи Екатерины Симоновой стали для меня откровением, уроком: неужели можно писать так увлекательно, так человечно, так прямо о вещах, о которых, вроде бы, вообще писать нельзя: о старости, о нищете, о стыде, о нелюбви, о скуке, о деньгах. Кто этот поэт, как сделаны эти стихи, повторяю я в неловком изумлении, не в силах перестать их читать, следовать за ними и им.

Если, как нас учил чудовищный отрок Шкловский, задача поэзии заключается в том, чтобы сделать жизнь заново ощутимой, то Симонова обладает даром насыщать ощущением самые, казалось бы, безвидные моменты бытия, его «слепые зоны». Вот перед нами, например, размышления у овощного киоска, разговор с призраками о бедности, выгоде и стыде:

В текст тяготящейся себя повседневности, горьковатой (прогорклой?) самоиронии вторгаются совсем иные, нездешние, прошлые голоса – голоса умерших родителей, бабушек и дедушек, голоса заботливых, суетливых и навязчивых предков.

Вообще, мир иной играет в поэтической драматургии Симоновой агрессивно-пронзительную, совершенно свою особую роль. Здесь царит культ предков, но как же странен этот культ: Симонова пишет о своих «немертвых» нежно, насмешливо, непрощающе: как будто они рядом, и прощание невозможно.

Мало кому так удается сочетать материальное и нематериальное, сплетать их в совершенно особый узор, игру. Живые и мертвые в этих текстах сосуществуют не то чтобы мирно, но естественно, здесь соблюдаются и наблюдаются совершенно новые, не ханжеские (в отличие, от, скажем, набоковских, где со/присутствующий мир иной ужасно себя стыдился) отношения: мертвые влияют на живых, живые на мертвых, все они постоянно находятся в режиме со-беседования, со-влияния, со-переживания.

Тут, в контексте разговора о культе предков, о присутствии в этих стихах старших, надо сказать, что с самого начала отношений с этими стихами у меня возникло странное и сильное ощущение, что передо мной невероятная, убедительная и при этом остро современная реинкарнация поэтического устройства и словаря Михаила Кузмина. Я долго думала об этом ощущении, думала, не знак ли это вторичности: потом поняла, что для меня в этом узнавании содержится еще одна причина привлекательности этих стихов: они узнаваемы и новы одновременно. То есть перед нами именно превращение, а не повторение.

Кузминский импульс находит в поэзии Екатерины Симоновой совершенно иные сюжеты и материи. И, в частности, это связано с ощущением от новой встречи с мистиком-материалистом, которым Кузмин, конечно, был. Как и Кузмин, Симонова постоянно, всегда остро наблюдательна к миру вокруг нее, но также настроена на другие возможности: память, предчувствие, переход сквозь границы дозволенного, рационально познаваемого: