Екатерина Симонова - Два ее единственных платья

В прямом смысле – между небом и землею.
В переносном смысле – между землею и небом.

Школу в деревне закрыли,
всех детей перевели в районную:
каждый день – 9 километров туда,
9 километров обратно,
каждый день – 50 грамм ржаного хлеба с полынью.
Если везло – давали кукурузный.

Весной их колхоз договорился с соседним:
те дали картофеля на семена.

Председатель сказал: «Всё по-честному, половина
на половину.
Принесешь ведро – полведра тебе.
Принесешь два – тебе уже ведро».

Уходили днём, ночевали там по знакомым и незнакомым,
утром брали картошку, шли обратно:
с горки на горку, с камня на камень,
главное – дойти дотемна, все-таки 28 километров,
недалеко, конечно, но все же тяжеловато,
когда обратно.

Одно ведро – в рюкзак на спину,
по ведру в каждую руку.
Огород пятнадцать соток, сама понимаешь,
одним табаком не засадишь,
да и что от него толку – только кусок мыла, стакан соли.
Есть-то мыло не станешь.

Ей было 13.

На Хайнане во время завтрака
я поначалу по-русски тихо всё удивлялась:
местные ели столько, что мне становилось страшно.
Куда в них лезет?

Потом на змеиной ферме разговорились с экскурсоводом.
Они, говорит, это всё после голода
в начале шестидесятых.
Раньше, говорит, было принято зайти в ресторан,
заказать блюд на десять персон, не съесть, заплатить,
всё оставить, чтобы было видно,
что он не голоден, может себе позволить не доесть.
Теперь, говорит, начали всё-таки
просить завернуть остатки с собой.

Деды, говорит, голодали,
а внуки всё так за них и едят.
Это я поняла. В детстве так и учили:
дома всегда должна быть еда в запасе.

Поэтому у меня всегда припрятано
4 бутылки подсолнечного масла, несколько
килограммов макарон,
50 банок консервов, 20 банок варенья.
А то мало ли что.

Понимаю, что это смешно, но не могу иначе.

Если бы она дожила до марта 2014-го,
Крым был бы её.

Она всё равно ни разу не была на море.

Две её самые далекие поездки,
кроме поездок к родителям мужа, к семье сына —
летом 1967‐го в Москву с дочерью
и летом 1977‐го в Челябинск за коляской для внучки.

Она была вата,
настоящая вата, что есть – то есть.

Вату, кстати, она уважала.
Когда вышла замуж,
первые её семейные подушки были как раз из ваты —
сшила сама мешки, сама набила, зашила.

Перьевых некому было подарить.
А купить… На еду-то едва хватало.

Елизавета Петровна последние месяцы жизни
провела рядом с иконой,
которой она особенно доверяла:
советовалась с ней, каялась перед ней, молилась,
засыпала
при тусклом лампадном огоньке, пугаясь
косого мокрого снега за окном.

Когда я гляжу на себя в зеркало, вижу, как постепенно
время
растворяет моё лицо в стране слепых, в городе мёртвых,
вместо меня оставляя на обозренье
мутную позолоту эпохи,
тёмные доски прошлого
с трещиной наискосок —

через левую руку, щёку, правое веко,
голубка в глубине,
красное яблоко на столе пустом —
ничего, кроме меня,
ничего после меня,
никого, перед кем можно было бы каяться,
ради кого сожалеть об увиденном —

так и ты смотришь на меня, как в зеркало,
постепенно меня теряя в себе.

В детстве я была немного странной:
Я была слишком чувствительной.
На самом деле я никогда не испытывала сочувствия.
Мне не нравились мальчики.

Мама очень переживала.
Она хотела, чтобы её дочь была счастлива, то есть
Чтобы её дочь была как все.

Мы с мамой внешне очень похожи. Одно лицо —
так говорят.
Мама всегда была хорошей швеёй. Когда мама приходила
В школу в платьях, сшитых ею самой,
В сиреневом модном пальто, какого больше ни у кого
не было,
Девочки из моего класса перешептывались:
«Чья это такая красивая мама?»
Ей удавалось сшить идеальное платье для каждой,
Сделать её красивой и счастливой. Для каждой,
кроме меня.
Мама старалась, пыталась одеть меня так,
Как оделась бы она сама.