Александр Бутенин - Из тьмы души. Стихи

пылятся, бедные, без толку,

их только я и вынимаю.

Вот привезли опять коробку.

Все свежие – из типографий.

Встречается автограф робкий,

ну, типа, самоэпитафии.

Присвоен инвентарный номер.

Штамп на семнадцатой странице.

И автор для потомков помер:

отправлен бережно храниться.

Тут и моих есть две-три книжки,

на них гляжу я с грустным смехом,

но все ж замечу: эх, братишки,

для сердца творчество – утеха.

Всем, кто стремится за лекарством,

лекарства выдает аптекарь.

А в нашем мирном сонном царстве

аптекарь я – библиотекарь.

Готов вас вылечить бесплатно,

снадобий у меня навалом.

Не больно. Быстро. Аккуратно.

Но пациентов что-то мало.

Спешите в лабиринты полок,

скорей, под ламп настольных нимбы!

Эх, жаль, погиб во мне филолог!

А если б выжил, мы бы с ним бы…

В безумном, сумасбродном веке,

сплошь состоящем из подвохов,

жизнь провести в библиотеке,

поверьте мне, не так уж плохо.

Мне знаком был некто Гений,

(кем себя считал он втайне).

Был он пленник заблуждений,

выделю одно из крайних:

Он хотел проникнуть в вечность,

в памяти людской остаться

с чем-то очень безупречным,

чтоб мог всякий наслаждаться.

– Никогда! – кричал он, – never!

Дух мой втуне не исчезнет.

Прежде чем создам Шедевр

не сразят меня болезни.

Не пугает меня случай,

обстоятельства – бессильны.

Ведь в душе есть света лучик,

яркий, цвета апельсина.

Он мечтал, стихи слагая,

и холсты марая краской,

в целом, не изнемогая,

без боязни и опаски.

Верил, пробовал, пытался,

жил, ногой упершись в стремя,

но шедевр не получался.

Ничего! Еще есть время!

Что в мозгу его творилось?

Был ли кто его кумиром?

В собственном соку варился,

невостребованный миром.

В нем звенел какой-то зуммер,

гнавший умиротворение.

Но однажды Гений умер…

Взял и умер. А Творение?

Пятнадцать лет ты мне другом был,

верным, храбрым, надежным.

И каждым утром меня будил,

лизнув лицо осторожно.

Тебя щенком я принес домой

в эпоху социализма.

Менялось всё, только ты со мной

прошел сквозь все катаклизмы.

Но стал ты болен и слишком стар,

ни есть не мог, и ни пить.

Сказал, как отрезал, ветеринар,

что надо тебя усыпить.

Тебя подозвал я в последний раз,

о чем пожалел потом.

Ты выполз хмуро, увидел нас,

и вяло вильнул хвостом.

Мохнатая морда – не видно глаз.

Эх, псина, ты что же, ну!

Неужто время тебе сейчас

предаться вечному сну?

Тот, в белом халате, принес покой,

в короткой, быстрой борьбе.

Тебя убил я его рукой,

пытаясь помочь тебе.

Встретимся, может, на свете том.

Ну, что ж, тогда обещаю:

хозяином станешь, я – верным псом,

таким же как ты, прощай!

А буду в собачьей жизни простой

болеть, так не жди ни дня,

И надо мной на коленях не стой,

ты усыпи меня…

Один поэт попал в пути́ну

(случайно как-то занесло).

Другой – влип пальцем в паутину,

вручая первому весло.

Вдвоем им было все едино,

им рыбу требовалось взять.

У рыбы этот поединок

они выиграли опять.

Счищая чешуи патину

с вонючих, скользких рыбьих тел,

усердно оба гнули спины.

Один замерз, другой вспотел.

Чтоб за работою рутинной,

набраться свежих новых сил,

таблетками аскорутина

поэт поэта угостил.

Но хмуро бросил работяга:

ты лучше б «Путинки» мне дал.

Достал второй немедля флягу,

ему не нужен был скандал.

Он был поэт, причем партийный,

к тому ж, сам выпить был не прочь.

Какая милая картина:

поэты, водка, рыба, ночь.

Кругом все тихо и пустынно,

застыла лодка у моста.

Под новгородскою пятиной

особо рыбные места.

Встречи с тобою редкие,

жертвуя жизни планами,

руки тяну я ветками,

к телу мне столь желанному.

Бровей изогнуты линии

над спелыми глаз маслинами.

Косыми ресниц ливнями

пьянишь сильнее, чем винами.

Плывешь ты легкою лодкою,

качая бортами-бедрами,

чудесной своей походкою

мужчин, собирая, ордами.

Душистой волос мятою

ласкаемо обоняние.

Душа тобою измятая,

и чувствую, будто – я не я…

В изящной ладошке комкаешь

ты сердце, да так, что следу нет,

и мне остается только лишь

любить, за тобою следуя.