Михаэль Казакевич - По белому огню чёрным огнём

А мой Господь – он «парень» добрый.
Он Сталинград помнит на Волге,
«Оставлен город Севастополь»
И «Я ромашка, слышишь, тополь?».

И вой моторов в небе чистом,
И тело мёртвое связиста,
Зубами стиснувшего провод.
Теперь не дам вам сдохнуть повод.

Ты что, Господь, помилуй, спятил?
Не сорок первый, сорок пятый.
Да, я мешаю, да, я снова.
Хреново, Батенька, хреново!

И я молюсь за наши души,
Что в грязь измазаны по уши.
Ты дай нам, Господи, услышать,
Что только ранен «тополь», дышит.

И вырастают мои дети,
Мне есть им что сказать при свете,
Сидим в землянках, ночь, нет слова.
Хреново, Батенька, хреново!

Наш разум скачет в колесницах страсти.
Рука в мозолях крепко сжала повод.
Теряешь счастье, а страданья часты,
Как боль души, что душит вечный голод.

Простым решеньем жизнь одарит светом –
Пронзил, как молния, неистов схлынул.
Несутся кони вдоль обрыва к бедам,
Подарком вновь любви найти картину.

Но только страсти не приводят в счастье.
Любви подарок вдруг забрали сразу.
Теперь сквозь боли собирать по капле,
И капли лечат прошлых лет проказы.

Глянь, старый нищий взял, на площадь вынес
Стакан сокровищ из подвалов царских,
А страж стакан тот из руки вдруг выбил:
– Не плачь, старик, ступай назад, пожалуйста.

Дрожит рука. Второй несёт и третий,
Но страж смеётся, рассыпая злато.
Конец приходит – закрывают врата.
– Теперь бери, старик, что вынес свято.

Рука в мозолях крепко сжала повод.
Наш разум скачет в колесницах страсти.
Пусть выбьет жизнь стакан – не плачь, не повод,
Пока открыты врата входа в счастье.

Только мозг отключив от желания мудрости света,
Милосердия свет ты проси, лишь его сбереги,
Напои коньяком, отключая себя от рассвета,
А души петухов раздари, задуши, истреби.

Только так, не иначе ложатся стихи на бумаги.
Только так по ночам, сдув вуаль сладких снов, их оков,
Воет волком душа отщепенца, бедняги, бродяги,
А души этот вой так понятен всем, ищущим кров.

И пусть брызнет слезою душа незаметно из глаза.
Незаметно о сталь пистолета споткнётся рука.
Чувства кончатся все, огранив основанье алмаза.
И нет слов в языке, и рассветом лишь холод курка.

Рано утром проснувшись, струится из тёплых постелей
И, зевая, сочится сквозь сны за минутой минута
В тишине, без истерик, как будто так надо кому-то,
Из глубоких щелей дрёмы тайных ущелий без цели,
Растекаясь, шумя, наполняет земные маршруты –

Время.

Но затем устремляется вниз, разбудив поцелуем,
Потому что не хочет, не может обратно к истоку.
А мне хочется крикнуть: «Постой! Ну не будь так жестоко.
Успокойся, пожалуй. Конец всё равно неминуем».
И мы все в его темпе кружимся, танцуем под током.

Пламя.

Оно мир зажигает собой, поглощая, и гладит, и лижет,
Разгораясь, искрясь, свирепея, и мажет, и чистит.
Осторожно! Дашь палец, и руку откусит – не струсит.
Уничтожить лишь Время не сможет, хотя потревожит.
Испугает на миг тем, что птица в лесу загорится

Любви.

И, горящую, вдаль унесёт её ветер попутный,
Заберёт, поднимая с собой, за седьмой горизонт он.
И угроза грозы не поможет – от ног до корон
Поднимаясь, пронзая миры, среди сфер по маршрутам
Она птицу разбудит другую, что спит лет миллион, –

Вечность.

И вдвоём возвратятся на Землю, которая будет
Без любви умирать, возрождаясь, и снова, и снова
Без основы, вращаясь, на честном подвешена слове,
На которой попавшие в плен царства Времени люди
Безуспешно пытаются греться под светом неона.

Полно!

И здесь даже сраженья не будет, и вечность тут судит.
Вечно пламя, в котором та птица любви загорится,
Пронеся свой огонь сквозь небес удивлённые лица.
Станет счастлив, кто в этом родится, постигнет, увидит.
– Я уйду от вас, люди. Не надо – так лучше всем будет.