Игорь Федоров - На окраине неба

Наши девочки стали старше,
Mon ami, обо всем пиши,
Мне тревожно, всё марши, марши,
Ты застрял где-то там, в глуши.

Над Невой не летают птицы,
Сон приснился плохой вчера,
Черный ворон над всей столицей,
Вместо неба – одна дыра.

Ворон жертву как будто ищет,
Люди в черном чеканят шаг,
И огромное пепелище,
Стало трудно совсем дышать.

Лед раскрошен, кругом провалы,
Сгинул старец в купели дней,
Только ворону мало, мало,
А рассвета всё нет и нет.

Mon amour, протяни мне руку,
У иконки горит свеча,
Нам судьба принесла разлуку,
Ты… я знаю, не отвечай.

Это длинная история,
Не на пару, точно, слов,
Шиль углом, а там – «Астория»,
Всё как будто бы из снов.
Он шагал домой. Нечаянно
Был убит он парой глаз.
Встреча. Вроде бы, случайная,
Так судьба свести смогла.
В белом платье и в горошину
Та смеялась от души:
– Гостья я твоя, не прошена,
Расставаться не спеши.
Две косички, взгляд внимательный,
Только солнце там внутри.
– Будешь в Летнем обязательно,
На свиданье ровно в три.
Бум. Рассыпались горошины.
Летний. Страха пелена.
Так, ещё одна не прошена.
Не пришел он в три. Война.
Гимнастерка. Не сутулиться!
Маршем. Мост. Вокзал. Перрон.
Так и встретились на улице.
– Буду в три! – лишь крикнул он.
Гимнастерка. Пятна ржавые.
Медсестра. В глазах – печаль.
Шепчет только: «Я не жалуюсь».
Крест – солдаты на плечах.
Черной смертью. Он с матросами.
Ленты с якорем в зубах.
Пули-дуры злыми осами
Норовят поймать. Труба…
Снег казался морем ласковым,
А на дне – её глаза.
Солнца нет. Прохладно. Пасмурно.
– Буду в три, – успел сказать.
Отгремели вёсны грозами.
Шла домой. В висках – пропал.
Сердце сковано морозами.
Летний. Шумная толпа.
Бум. Рассыпались горошины
Поцелуй. Не говори.
– Жив. Люблю. И помню прошлое:
как сказала, ровно в три.

Летний сад, деревья в инее.
На пороге Новый год.
Снега нет, и небо синее,
Где-то тучка далеко.
В белом платье и в горошину,
Сверху драп – ну, самый шик.
Тротуары припорошены.
Полдень. Женщина спешит.
И горох навстречу катится.
Смех девичий – дубль два.
Под пальто в горошек платьице,
Года три. Катюшей звать.
Папа сзади. В темном кителе,
Офицерская шинель.
Дочь. Счастливые родители.
Полдень смехом в тишине.
– В три поедем за игрушками.
Слово папы – да, закон.
А потом гулять с подружками.
В девять – ванна, сказка, сон.
Елку выбрали, красавица,
Завтра будут наряжать.
Кате звезды больше нравятся.
– Только ты не уезжай!
Дочь на руки. Эх, горошина!
– Вся в тебя, – шепнул отец.
– В детстве, да, картинка прошлого,
Всё, уснула, наконец.
Чай по чашкам. Счастье щурится.
Руки вместе. Хорошо.
Вся семья. И белым – улица.
Сыплет счастья порошок.

Босой декабрь шагал по Ленинграду,
Был город мрачен, путник – неуклюж.
Дышалось будто в нижнем круге ада,
Луна тонула в ртутном блеске луж.
И декабрю шагал тогда навстречу
Неузнанный прохожими поэт.
Аптека. Ночь. Фонарь. Кричащий вечер.
По Блоку. Тьма. Свидетелей здесь нет.
Декабрь курил и кашлял. Было плохо.
И шла за ним косая, не спросясь.
Погасли рты уставших вусмерть окон.
Декабрь и дождь. Нелепейшая связь.
Курил поэт. Курил и кашлял тоже.
Он писем не писал ни декабрю,
Ни тем, кто после смерти резал кожу,
Стихи пытаясь выцепить из рук.
Босой декабрь шагал. А в Ленинграде
Был мертв поэт, не кашлял, не курил.
У декабря он ночью был украден.
Проспект. Исаакий. Гаснут фонари…

По воде – водой. Сердца стук.
Лужи. Отче наш. Амен! И
Осень как всегда на посту.
Ты меня не ждешь. Каменный.

Не часы, а дни. Поводы
Не придти совсем. Голосом
В трубку не молчишь. Проводы
Нелюбви. А жизнь – полосы.

Тишина. Стекло. Тысячу
«не люблю» свяжу спицами.
Говорю: не мой ты сейчас.
Улечу в февраль птицею.

Августин во снах. Делится:
Мудрость льёт и так – разное.
А проснусь: не жизнь – мельница.
Собираю вновь паззлы я.

По воде – водой. Город мой.
По стеклу дожди. Осенью.
Я жива, – пишу коротко.
А любовь, она – озимью.

Дымкой серой неба крыша,
Где-то ниже – лужи, дождь.
Сердце – камнем. Нет, не дышишь.
Ничего совсем не ждешь.