Мария Знобищева - Дышит степь

И согреты,

Чьи едят они котлеты,

Чьи чаи ночами пьют.

Слава полным пены ванным,

Белым безднам чистоты,

Слава запахам лаванды,

Платьям, скрученным в жгуты,

Вереницам, караванам

Накрахмаленной, не рваной,

Ношенной ещё Иваном,

Полотняной красоты.

Слава пару над плитою,

Скрипу банок летним днём.

Словно солнцем налитое,

В них – варенье золотое

Или что-нибудь простое:

Огурцы, грибы… «Не стоит,

Много думать о земном, –

Скажут мудрые поэты,

Взор вздымая к облакам, –

В мире радость, в мире лето,

В сердце рай, а тут – вот это!

Кстати, съел бы. Больше нету?

Вкусно, кстати. Кстати, ам!»

Их не сравнивают с музой,

(Музы в кухне не живут),

Дескать, лоб их слишком узок

Для гонимых небом музык.

Век прекрасных андалузок

Мал, как срок земных союзов…

Слава тем, кого обузой

Через годы назовут.

Тем, чьи руки, словно арфы,

Держат спицы и клубки,

Всем землянам вяжут шарфы,

Шапки, варежки, носки, –

…Слава вам, святые Марфы,

Меркнущие огоньки…

Листья падают, дождь ли, снег, –

После странствий своих недальних

На земле лежит человек –

Тих, как шёпот в исповедальне.

И покуда его душа,

Рея рядышком, воздух морщит,

Мухи ползают не спеша

По спине и штанам намокшим.

Неприкаян и невесом,

Он ладонь подложил под щёку

И таинственный смотрит сон

Так, как дети глядят сквозь щёлку.

Словно в бурю хочет поймать

Письма моря из всех бутылок.

А ведь тоже когда-то мать

Целовала его в затылок,

Ненаглядным звала сверчком,

Шила крошечные одёжки;

Пахли мёдом и молоком

Щёчки, пяточки, лоб, ладошки.

Листья, ливни ли, смех ли, снег…

Милый, дорог ли ты кому-то?

Это падает человек,

Каждый день, каждую минуту.

Не говорите, что понятен

Язык заборов и подвалов,

Пинков, плевков, пощёчин, пятен -

Всего, чем юность рисовала,

Чем говорить она пыталась,

В три буквы складывая повесть

О том, что ранняя усталость

Больней, чем раненая совесть.

И брань вылаивают рьяно

Подъездов каменные глотки,

И в осужденье неустанном

Дрожат у женщин подбородки…

Но слово – разве виновато?

Оно о правде скажет прямо.

Там, на снегу за интернатом

Не «мать» написано, а «МАМА» -

Не у дороги, где машины,

А чуть в сторонке, безобидно,

Такими буквами большими,

Что даже с неба будет видно!..

Но снег сойдёт, и больше станет

Причин и мест для безобразий.

И слово нежное растает

Средь мать-и-мачехи и грязи.

В деревнях, занесённых то листьями, то снегами,

Чёрным маслом лоснясь, вздымается чернозём.

Перейдёшь через реку с кисельными берегами,

И увидишь у края хату – там и живём.

До неё через рощу – тропинкой – всё прямо, прямо.

А за хатой нашей кладбище да пустырь.

– Гуси-лебеди? Пролетали… Куды – не знамо.

Печка знала, но этой печки и след простыл.

Облетевшим пеплом в травах змеится проседь,

Зеленей не станут – сколько воды ни лей…

Разве яблоня помнит?.. Ветви поднять попросит,

А они Креста Голгофского тяжелей.

И река не укроет. Она и сама как рана.

Нынче лебеди низко – чую: не быть добру.

Так что ты не надейся, Марья. Ищи Ивана

За горой, во сыром бору, на крутом яру.

А найдёшь – не узнаешь. Он уж не тот, сестрица,

Так что ты погоди чуток, не сымай платка.

Стал он зол и велик, ему уж, поди, за тридцать,

А в глазах заозёрной хмарью стоит тоска.

Заросли все дороги… Куда вам обоим деться?

Как живою водой, умойтесь своей виной.

Унесли гуси-лебеди синее ваше детство

Прямо в кущи небесные, за море, в мир иной.

Мир играет в «замри-отомри».

Настрадавшись, деревья застыли.

Чиркнешь спичкой – пищат снегири,

Узнавая, ерошатся: «Ты ли?».

Но метель обещает: «Усну-у… –

В белом саване, в платье ли бальном…»

Пламя гаснет – ты снова в плену,

Как дитя на столе пеленальном.

«Спи, не плачь, не боли, не дыши», –

Бают няньки у края могилы.

Ты, носящая имя души,

Хоть бы крылышком пошевелила!

Слишком холодно… Слишком стара.

Даже вот у деревьев – кора.

И не надо пытать, что под ней.

Там, под ней – и того холодней.

Поговори с деревьями. Они

Попятились, слегка ослеплены

Неласковым голубоватым блеском

Ещё вчера уступчивой реки,