Мария Знобищева - Дышит степь

Станком токарным, чистою страницей,

Над колыбелью (знать бы, что им снится) -

Весь первый год – попытка снова слиться

И просьба заповедная: «Укрой!»

Растут, растут деревья, чтобы после,

Как светлый дар, принять июньский постриг.

Раскинув ветви, жить сознаньем пользы,

Чтоб мир нашли – кому летать и ползать:

Кто в шуме крон, кто – в сморщенной коре.

А что потом? Нежнее стать и ниже,

Смотреть, как солнце дни на нитку нижет:

Вот первый жёлтый лист, а вот и рыжий…

Отдать их все? Смириться?..

Погоди же.

Поговорим об этом в ноябре.

Когда ничего не останется, кроме

Странички в альбоме,

таблички на доме,

Поймёшь, человечий удел одинаков:

«А в этом углу сапоги Пастернака».

Не слёзы, не взлёт бузины над карнизом,

Не боль, на которую воздух нанизан,

Не слово – как зарево, зревшее долго,

Не образ, не голос,

не возглас над Волгой,

А строчки, которые чьей-нибудь дочке

Дадут прочитать на десятом годочке,

Как редкий пример стихотворного текста,

В котором и пресно ей будет, и тесно.

Проверив, а точно ли не обознались,

Стихи понесут на подробный анализ -

Искать в нём метафоры, рифмы, рефрены,

Мусолить мораль на предмет гигиены,

Подсчитывать слоги, итожить итоги,

Узлом заплетаться в мыслительной йоге,

И чувствовать мудрости ранней усталость,

Чтоб после совсем ничего не осталось.

Не ведал Данте, что сказать

О райских кущах, но, быть может,

Их шевеленье чем-то схоже

С концом игры. Ты жил – и прожил.

Теперь развязывай глаза!

И отирая пот с лица

(Как жарки были эти жмурки!),

Хоть тени ищешь, хоть фигурки

Из той, оставленной, конурки,

И плачешь, и зовёшь Отца.

Но звуки зова твоего

Безгласны. Мысль терзает немо -

Так, что невольно вспомнишь немощь

Младенца, видящего небо,

И кроме неба – ничего.

– А руки?

– Нет.

– А губы?

– Нет…

Так можно ли поведать людям

О светлом рае, где не будет

Земных волнений и примет?

Растопчут, высмеют, осудят…

И потому молчал поэт.

Я люблю такие души –

Как урочища лесные,

Коим кроны непокорны,

Коим комнаты тесны.

Там по-прежнему на стрежень

Выплывают расписные

Ни минуты не смешные

Остроносые челны.

Там для каждого найдётся

Угол тёплый и зелёный

С хвойной шепчущей опушкой

И подушкой моховой,

Словно бродишь среди сосен

С просветлённой, удивлённой,

Запрокинутой к верхушкам

Лёгкой-лёгкой головой.

Там поют и плещут листья

В соловьином исступленье,

Пихта мокрыми глазами

Прижимается к звезде,

И, хрустя листом брусничным,

Тонконогие олени

Пробираются неслышно

К замерзающей воде –

Той, которая качает

В тёмной глуби чьи-то лица,

Той, что ластится, струится

В голубых объятьях льда.

Там, омытые печалью,

Твой двойник, моя двойница,

Отражённые случайно,

Остаются навсегда.

Может, лес напитается ливнем, –

Так, не ливнем, а дождичком редким, -

Станет солнечным, станет счастливым:

Мягкий мох, озарённые ветки.

Может, струны возьмут за живое

Рост макушек, привычный как навык,

Это царство нахохленной хвои,

Пересохших болотных канавок.

Лес-угрюмец, ты – чопорный немец,

Пьющий чинно небесную воду.

Я люблю твою чёрную немочь

За четыре часа до восхода.

Но, моя дорогая громада,

Сделай что-нибудь, глупое слишком:

Разрыдайся, намокни как надо,

Хоть однажды швырни в меня шишкой!

Дождик хочет как лучше, как проще –

Весь он – память о гаснущем лете…

Может, есть кто живой в этой роще,

В этом доме, на этой планете?

***

Пора, пора бы стать степенней…

Из хоровода пышных свадеб

Сбегает лето по ступеням

Заброшенных степных усадеб.

Пока предвестьем невесёлым,

Треща, заходится сорока,

Шумит каштановым подолом

По листьям, высохшим до срока.

Бежит, пути не разбирая,

Ловя лицом паучьи сетки,

На край потерянного рая –

К заросшей травами беседке,

Где если есть ещё беседы,

То только, может, – ветки с ветром,

Где у ракит макушки седы

Потусторонним странным светом, –

И там встаёт у переправы,

Над плёсом затхлым и угрюмым…

И слёзы яблоками в травы

Срываются с тяжёлым шумом.

Слава тем, кого поэты

Никогда не воспоют,

Но при этом,

Кем одеты

И обуты,