Виктор Подгорский - Не случайно

Приземлился где-то на севере самолет,
неохотно солнце в снега садится.
Вместе с ним туда совершив полет,
приземлилась рядом большая птица.
Оглянись – повсюду ее следы,
ведь она одна не во власти Крона.
Известит тебя клекот ее с воды,
что соленой влаге не стать Рубиконом.
Может быть и сам доберусь туда,
миновав разломы времени и Гондваны,
а пока пусть прозрачная птица та
проживает с тобой на севере постоянно.
Ей тепло, но только не там, где юг,
и не там, где ее ожидать могли бы,
эта птица живет там, где тихий стук
разбивает в сердцах ледяные глыбы.
Эта птица раньше со мной была,
проживала в клетке своей грудной.
Слишком долго там она проспала
и теперь ей время летать с тобой.
Вот и адрес, где можешь ты повидать ее:
Гетеборг. Птичий мост. Лильефорсов ворон.
Принесет она каплю счастья в твое жилье
и не станет будить тебя невермором.

Все снегопад на белом свете, снегопад.
Снежинки кружатся как будто невпопад.
Все под становится, что прежде было над,
и время начинает течь назад.
Нам кажется, что в этой суете
мы можем путь найти, по простоте.
Мы все кружим по белой пустоте,
где нет дорог или совсем не те,
где в сторону есть ход, но нет вперед,
где каждый от судьбы чего-то ждет,
где нам встречается не тот в момент не тот,
а снег идет, а снег идет, а снег идет.

Снег падает, откуда ни возьмись,
и кажется, что дальше только ввысь.
Все замело, и нет других здесь троп,
со всех сторон один сплошной сугроб.
А снег идет. Плотнее снежный ком.
Уж не сыскать сочувствия ни в ком
из тех, кто временем безжалостным влеком,
из тех, кто пол считает потолком.
И даже если мнится, что вдвоем,
уже мы в полном одиночестве идем.
Все сущее мельчает день за днем,
и нам придется раствориться в нем.

Идем туда, где день невозвратим,
где каждый шаг, увы, необратим.
Идем в ничто, а может быть летим.
Идем в ничто, где каждый – побратим.
А снег идет, в ничто из ничего.
Уже нет в мире белоснежном никого,
не слышно снега, только тишина,
и взгляд наш застилает пелена.
А снег идет, и все белым бело.
Ничто в ничто ничто из ничего.

Сегодня на исходе дня
недалеко от пыльной Галилеи
взошла звезда. Звезда была заря
рождения младенца и идеи.
Звезда была сигнал, что с нами бог,
хотя и спорят до сих пор который.
Но свет звезды в тот день в основу лег
того, что стало новую опорой.
И потому тот первый детский крик
был крик о том, что мир переменился,
что новый мир тогда уже возник,
но старый в нем еще не растворился.
Все было как обычно. Как всегда.
Младенец грудь сосал и пар клубился.
Но было и отличие – звезда.
И те, кто на пороге объявился.

Февраль. Вода чернеет. Слякоть.
И темнота в глазах стоит.
Зимы израненая мякоть
землей чернеющей саднит.

Весна себе уже упрямо
в сугробах пролагает путь.
От авитаминоза пьяный
плетешься рысью как-нибудь.

И тишину клюют уж птицы,
хотя до песен далеко.
Зима бездонные глазницы
вперяет в лужи глубоко.

Грачи слетелись тучей чёрной,
рыдать уже давно нет сил,
но рвутся все стихи из горла,
которые не сочинил.

Провалился в яму календаря.
Пытался выбраться. Цеплялся за трудодни.
Пытался найти в них тот, который…
Но, вот незадача, чем выше, тем все они
живей становились, иначе – плохой опорой.
Закладки ставил, вбивал крюки,
иначе сказать – закрывал гештальт,
но сделать их мертвыми было бы не с руки,
поэтому вновь срывался и плюхался на асфальт.
Рубил ступени. Порода была тверда.
Не поддавались упрямо былые дни,
пока на помощь ему не пришла вода,
и не утекли вслед за нею песком они.
Песок засыпал по горло и ел глаза,
сушил его кожу. Вода превратилась в пар.
Но ветер помог и унес весь песок назад,
и стал человек свободен, хотя и стар.
Вода источила камни, а ветер унес песок,
жар выпарил воду, осталась соль.
Соль съел он с теми,
с кем был от смерти на волосок.
Одно ему оставалось от трудодней.
Сохранилась боль.