Лазарь Соколовский - Раннее позднее

Вдали от цезаря и бога,
ломаясь сутки напролет,
для нас – в один конец дорога,
для вас – и бабки, и почет.
Готова, вроде… Поезд мчится
по гиблым топям, по лесам —
где нам по ней не прокатиться,
там вы проедетесь по нам.

Подумаешь, какое чудо —
в жопень такую поезда,
как голоса из ниоткуда
и, что страшнее, в никуда.

Уже раскручивает ландыш
спиралькой парные листы,
но нет тепла. У нас неладно,
хотя виной ни я, ни ты.

Мы те же, кажется, что были
совсем недавно – жизнь назад,
а потерялись, разлюбили…
Иль время движет на распад?

Иль путаней весна: в застое
лишь делать вид, а исполать…
Когда обиды копят двое,
одно лекарство – разорвать

или, сдавая ложь за жалость,
угомониться впопыхах…
Так в холод и весна рожала
надежды в муках и слезах.

И ей в июнь катиться дальше,
разыгрывая гул страстей…
Мы сопричастны той же фальши,
коль как-то притерпелись к ней.

И что роптать, когда природа —
отечества непрочный дым?
Мы только крохи от народа
и пишем в стол, то бишь молчим.

Раздолье русских деревень
порой грешит однообразьем:
собачий лай, гнилой плетень —
что здесь особенного?
Разве

иной страны иной уклад
нам будет менее дороже
лишь потому, что слух и взгляд
привыкли к этому?
И все же

ужель никак не разорвать
те невещественные путы:
речную тишь, степную стать,
лесную глушь?
Что, как раздуты

все эти бредни так давно,
когда другой плыла Россия?
Мне совершенно все равно —
где, с кем…
А если ностальгия —

на плечи старую суму
накину – поминай, как звали…
Что мне, бродяге по уму —
мой кабинет в любом вокзале!

Да, мы свободны в двадцать лет
и в сорок, хоть уже труднее,
уйти, искать, напасть на след,
ничуть о прошлом не жалея.

Но жизнь начав в который раз,
от детства как отгородиться,
как не писать все то, что снится,
остерегаясь пышных фраз,

в какой-нибудь дождливый день
в иной стране, в иной неволе:
грачей, картофельное поле —
всю скуку русских деревень..

До ужаса хотелось к морю,
а в Саулкрасты шли дожди,
волна набухшая ворчала…
Ты пряталась под одеяло,
шептала: бог, не осуди…
Дождь моросил, и я не спорил.

Что здесь еще судьбе влюбленной,
желать бы: лето позади,
в янтарный цвет входили клены,
и так спалось, что ты смущенно
шептала: бог, не осуди…

Не знаю: случай, промысл божий?
что ожидает впереди?
Случится что-нибудь дороже,
чем в тот период непогожий —
не знаю, только бьет до дрожи
твой шепот: бог, не осуди…

За снедью утром я – на площадь,
ты умоляла: не буди…
А, может быть, все было проще,
куда деваться – шли дожди,
стояла хмарь над Саулкрасты,
и, может быть, подкралось счастье,
скупое, как его ни жди…

Кончалась Тобольском волна декабризма,
оставив нетронутым царственный зал.
Наивный, далекий от будничной жизни,
последний российский романтик сгорал.

Небесные хоры… мистерия духа…
и александрийский классический стих…
Ревела пурга. Было страшно и глухо.
«Зовите Ивана…» —
«Допрыгался, псих!»

Так было всегда: одинокая скрипка
рвалась, словно пульса спадавшего нить.
Он сам понимал обреченность попытки
удушье свинцовое духом пробить.

Романтик – романтиком, но отдаленно
провидя: с восстаньем дела не ахти,
он встал под крамольные эти знамена,
поскольку не мог никуда не идти.

В мороз, с пистолетом, слепой, неуклюжий,
мечтая добраться – чудак! – до царя…
И вот безнадежно теперь занедужил,
но шепот упрямый:
«А все же не зря!

Конечно, когда бы узнали солдаты,
зачем их в то утро на площадь вели…»
Минуты свободы – года казематов,
кандальный трезвон вдоль великой земли.