Алексей Болотников - Тесинская пастораль. №3

Жизнь продолжалась, как любил выражаться записной газетный фотограф. (Продолжение следует)

(из солдатского дневника)

Лето 1944 года подходило к концу. Я работал на телеграфе. В Дербинске заболел Матюшин. Остался там один Полща. Командируют меня на место Матюшина. Шестого ноября, канун праздника. Мне не хотелось идти, как будто я что-то предчувствовал. В этом году мы готовились встретить праздник хорошо. И когда уже слюнки текли, оставалось несколько часов до торжества, надо же было придумать для меня такой сюрприз! Но приказ есть приказ. Собрал свою амуницию, получил на трое суток продовольствия, и в дальний путь…

Расстояние 60 км. До Арково иду пешком 12 км. Уже нависли сумерки. Дорога скользкая. Днём подтаивало, а к вечеру подмёрзло – не доходя трех километров до Арково. поскользнулся. Правая нога подвернулась под меня, и я всей тяжестью груза рухнул на старый перелом ноги. «Ой! Ушиб ногу», – думаю себе. Сильной боли не чувствую. Полежу, пройдет. Стал подниматься, только ступил на эту ногу, опять упал. Нога отказалась служить. Вывих или перелом. Одно из двух. Вот. думаю, и вся моя командировка. Что делать? Проехали на лошади в сторону Арково. Не взяли. Лежу. Идёт машина в город. Голосую лёжа. Затормозила. Объясняю и прошу доставить прямо в госпиталь. Взяли. Довезли до города, ссадили. Откуда-то взялась подвода, увезли в госпиталь. Амуницию и продукты – в казарму, а меня – к хирургу. Осмотр, ванна, гипс на ногу и – в палату. Лежу и думаю, вот она солдатская жизнь!

Установили перелом лодыжек. Боль не унимается, наоборот, усиливается. Ступня опухла, бинт врезался в тело, мочи нет, хоть реви. Пытался ослабить, не выходит. Вызываю дежурную, чтобы разрезали бинт у пальцев. Нет, нельзя! Только утром, при обходе, хирург Белоусова разрезала бинт. Стало легче.

Через десяток дней боль унялась, и я почувствовал себя как в раю. Ни подъема, ни зарядки, ни занятий. Тепло, уютно, радио, шахматы, книги. Питание хорошее. Рай – не жизнь!

Прошло 45 дней. Сняли гипс и на другой день выписали. Оделся, вышел на улицу: снег, холод – опять в казарму. Всё, настроение пропало. Дали на месяц освобождение. Лежу на нарах, ничего не делаю. Прошла неделя – надоело. Тянет на телеграф. Выпросился. Стал ходить на работу. Нога ещё неустойчива, за строем не успеваю, хожу один. Подходит новый 1945 год.

Перенося бесконечные лишения, тяготы службы, я не видел пред собой никаких перспектив. Когда придет конец всему этому? Сколько лет ещё – никто не мог предугадать. Верно, положение на фронтах Отечественной войны показывало на скорое окончание войны, но для меня это ещё не конец…

9 мая 1945 года. С утра у нас начались обычные занятия. Так как наше время на семь часов опережает московское, весть об окончании войны дошла часов в десять утра. Сколько было радости! Занятия прекратили. Объявили праздник. Разговоров было… Начальство, конечно, гуляло, а наш брат, солдат, провалялся на нарах сутки, выспался досыта и – конец праздника. Меня даже в наряд назначили в этот вечер. Иллюминации не видал. Ликования кончились. Потекла обычная жизнь. Хуже того, начали поговаривать о Японии. Конечно, никто ничего не знал, но командование усилило пропаганду: «Не терять бдительность и быть готовым ко всяким неожиданностям», прямо сказать – ждать нападения Японии. О том, что Советский Союз объявит войну Японии, никто слова не говорил, или никто не знал, или это была тайна. От слов стали переходить к делу. Неожиданно для нас, солдат, весь гарнизон стали перебрасывать ближе к японской границе. Сначала бригаду, потом и наши отдельные роты. Наш батальон связи находился в Дербинске. Пришла очередь и нам переселиться к нему в соседство. Поднялась суматоха. По тревоге собрали все имущество и на машинах ночью – в Дербинск.

Июнь, июль месяцы мы обитали в Дербинске. Занимались посадкой картошки, ремонтом квартир, военными занятиями и работой в штабе. Через некоторое время я опять попал на телеграф.

Жили в палатках на улице.

Между тем обстановка становилась все тревожнее и тревожнее. Настойчиво стали внушать нам, что война с Японией неизбежна. Кроме разговоров приближение грозы чувствовалось и по той массе «особо важных» телеграмм, которые беспрерывным потоком шли из штаба армии (из Хабаровска и Николаевска), и беспрерывным движениям войск к границе, по частым учебным манёврам, которые производились в Онорах под названием «учения». Многих наших связистов уже перебросили туда. В штабе оставалось всё меньше и меньше людей, следовательно, нагрузка на каждого телеграфиста росла. Давно уже перешли на две смены. Работали по 12 часов в сутки. Бесконечный поток шифровок утомлял до изнеможения. К концу смены рука окончательно выходила из строя, и пачки переданных телеграмм, переходивших из смены в смену, прибывали нарастающим итогом. Дважды выручали нас из этой беды. Все скопившиеся пачки относили на радио, и там их быстро направляли адресату. Все чаще и чаще стали делать «тревоги». Но это были учебные тревоги. Мы уже привыкли к ним. Соскочив в час-два ночи, за пять минут облачившись в серую свою скорлупу, вроде ранца, подсумки, противогаза, винтовок, и стоишь как истукан час, два. Часто в эти «тревоги» трясли наши ранцы, проверяли, всё ли имущество цело у каждого бойца, и беспощадно ругали, если что было потеряно, выбрасывали или забирали из ранцев все, что не связано с военной жизнью, все гражданское.