Сергей Маковский - Requiem

Так и люди. — Люди тоже,
что колодцы: грех ко дну,
а заглянешь в глубину,
совесть там звездою Божьей.

Среди леса — затиненный пруд,
и к воде корневинами ивы…
А поля васильками цветут,
колосятся пшеничные нивы.

Над стоячей водой — полусон,
сырость, глушь, полутьма без просвета…
А над жнивом серебряный звон
всех кузнечиков Божьего лета.

Тинный пруд так же хмур и весной:
листья мертвые, ворохи прели…
А в дубках на опушке лесной
всю-то ночь соловьиные трели!

Бросил Федор бредень водам
повечернего затона,
за собой, на кляче, бродом
выволок на отмель Дона.

Да уж видно — незадача,
не подсек он впору бредня:
заартачилась ли кляча,
сам ли опоздал к обедне…

В бредне ракушки да тина,
ни одной рыбешки малой.
Рыболов ты, сиротина,
Федор, бродчик неудалый!

В новолунье, чуть смеркается,
ведьма в дебрь идет за травами,
за опоем, за отравами.
Не дорогой пробирается,
а тропинкой от обители,
чтобы люди не увидели.

Как прокралась из полесицы —
перед ведьмой лес нехоженный,
Перевалом загороженный
в серебристых мутях месяца.
Ходит-бродит наговорщица,
по оврагам шарит-морщится.

Ищет злая, многогрешная
змей-траву и ярь болотную
на заварку приворотную.
А кругом-то тьма кромешная,
оборотень — волк шатается,
филины перекликаются.

Сегодня — воскресение
в веселый месяц май.
Журчит листва весенняя:
— Живи, не унывай!

От утреннего холода
на сердце горячо, —
все так легко и молодо,
так девственно еще.

Еще и птичьи щебеты
звучат едва-едва…
Все тихо! Рай. А в небе-то
какая синева!

На острове неведомом, за тридевять морей,
Зимуют, внуки с дедами, дружины лебедей.

Да, видно, воды южные не любы лебедям:
проходят зимы вьюжные, весна — и по домам!

Зовут озера синие, камыш на берегу
и гнезда лебединые в нестаявшем снегу.

Обратно стаи просятся, к теплу родной тиши.
И лебеди уносятся на Север в камыши.

В зиму долгую забытый
спит над озером лесок,
в белые снега зарытый
притаился волчий лог.

Темно в нем — никто не встретит,
глухи заросли берез.
Только он тебя приветит,
царь полуночи — Мороз.

Приголубит, упокоит,
колыбельную споет.
Он глаза тебе закроет
и могилу заметет.

Заплутал охотник в лесу, чуженин,
обратно тропы не находит, по логам
дремучим да кочкам трясин
всю ночь, как проклятый, бродит.

И заря зажглась, посветлела земля,
а чаща лесная все глуше,
не запахло по-ветру дымом жилья,
не слышно дуды пастушьей.

Ну и дебрь! Куда ни своротишь, ежом
навстречь заерошатся елки.
Оплелись коряги сухим лишаем,
ни птах, ни цвета, ни пчелки.

Минул день, другая нахмурилась ночь,
за ними еще — дни и ночи…
И брести охотнику стало невмочь,
бессонные слепнут очи.

Вековечна глушь. По звериным тропам
идет он, шатаясь, куда-то,
потерял и счет опостылевшим дням,
оброс бородой косматой.

«Уж не бред ли черный — лесной мой удел?»
гадает он, встав спозаранку…
Вдруг он видит: лес вокруг поредел
и солнце греет полянку.

На полянке соломиной крытый сруб,
обсохлый кругом можжевельник,
У дверей дуплистый развесился дуб,
под дубом старчик-отшельник.

Серебрится луч на белесых вихрах,
обрамивших лысое темя.
В полинялой ряске да в лычных лаптях,
и древний-древний, как время.

«Пожалей — взмолился охотник, — скажи
как выбраться мне из чащобы?
До лесной далеко ли отселе межи?
Поспеть домой хорошо бы».

«И, далеко, родной, — прошамкал старик, —
то пращуры пращуров знали:
Много тысячей тысяч верст напрямик,
а если в обход — подале».