Мария Петровых - Избранное

Ты такой никудышный, такой колченогий, —
Мне товарищем добрым ты был бы в дороге».

Слыша это, распятый на землю спустился.
Тот, кто вытесал бога, знать, рассудка решился:

Руки — левые обе, ноги — правые обе.
…Как ходить, Иисусе, при твоем кривостопье?

«Я из хворой сосенки, но хожу я не худо,
Вечность пехом пройду я, недалеко дотуда.

Мы пойдем неразлучно единой дорогой —
Что-то от человека и что-то от Бога.

Можно горем делиться, мы разделим увечье,
Изубожены оба рукой человечьей.

Подопрешь меня телом, а тебя я сосною.
Пусть вершится, что должно, над тобою и мною!»

Взявшись за руки крепко, пошли без промешки
То неспешным подскоком, то хромою пробежкой.

Сколько времени длилось пребыванье в дороге?
Где часы, что отмерят безмерные сроки?

Дни сменялись ночами, исчезая в безвестье,
Миновало бесполье, безречье, безлесье,

Вдруг нагрянула буря, все во мраке пропало,
И ни проблеска солнца, ни звездочки малой…

Кто там, ночью идущий по вьюжным наметам,
Так божественеет, человечнеет — кто там?

Два господних калеки, два миляги — вот кто это,
Шли какой-то припляскою в мир не какой-то.

И один шел в веселье, другой в беспечалье —
Возлюбили друг друга и счастливы стали.

Ковыляли на пару, плелись как попало,
И никто не постигнет — что в них так ковыляло?

Колтыхали вприскочку, нескладно, нелепо,
И вот доскакали до самого неба!

Уже темнело, темнело,
Заря в лесу догорела,
Дневной остывает жар.
Спускались мы тропкой длинной
В повитый туманом яр,
Заросший калиной.

Из дали идет, из дали
Тот мрак, где цветы пропали.
Чуть дышит сонная цветь.
Коснулась ты, как в испуге,
Руки моей, чтоб согреть
Озябшие руки.

С нежностью, нежностью тайной
Глядим в этот мрак бескрайный.
Двоих забредших впотьмах
В осенних полей безбрежность
Не сблизят ни скорбь, ни страх, —
Одна только нежность!

Ты в странном сне меня звала
С собой во мрак небесный.
Мы вместе мчимся. Мгла и мгла.
Бог, темнота и бездны.

Летим в верховья темноты,
Пронзенной молний светом.
«Я только сон твой, — шепчешь ты, —
Не забывай об этом!..»

Забуду ль!.. Мчимся в вышине
До неизвестной меты.
О, как ты худо снишься мне!
Моя живая, где ты?

Птица ночи, ты пересекала закат, —
Что там с мертвыми? Ты их видала. — Лежат.
— А еще что? — Лежат и лежат без движенья,
Нет для них ни рассвета, ни ветра, ни тени,
Не мечтают, не ждут, не страшатся утрат —
Только вечно лежат, вечно только лежат.

Та, что так мне противилась, — пусть она тоже,
Пусть вот так же лежит на обманчивом ложе,
Покоряясь, теряясь безвольно, глубоко,
Пусть не ждет, не мечтает, лежит одиноко,
Пусть бессильно, бессонно желаньем грешит,
Пусть вот так и лежит — для меня так лежит!

Уж пора полюбить огорода сиротство,
Птиц, уставших от неба, деревьев уродства,
И щербатый забор, от которого тени
Меж просветов лежат на траве, как ступени.

Уж пора полюбить за рекою закаты
И соседа умершего сад небогатый,
Темноту, что быстрее, чем сны в сновиденье,
Уведет, укрываючи доброю сенью.

Уж пора приберечь хоть бы искорку зноя
В этих стенах, где вечер блестит желтизною,
Головою к рукам твоим тонким прижаться
И вдвоем удержаться от слез, удержаться!

Вспоминаю, но вспомнить всего не могу я:
Трáвы… Даль за лугами… Кричу и ликую —
Веселит меня голос, летящий куда-то.
Чабрецом пахнет сено в теплыни заката.

А еще? Что еще вспоминается, длится?
Старый сад, где участвуют листья и лица, —
Только листья и лица. Листисто и людно.
А в аллее — мой смех. Не смеяться так трудно!

Я бегу, окунаясь в лазурь поднебесья.
Только небо в груди, а в глазах густолесье.
Беготня по плотине над пеной протока
Так далеко слышна, так волшебно далеко!
А потом — по траве, по ступенькам балкона,
Обожавшим, когда я взбегаю с разгона…