И головы зверя мотались и никли не в такт.
Ах, если бы только он мог, как нормальные кони,
читать мостовую уверенным цоком копыт…
Тут бледный философ ударил злодея: «Не надо!»
Свернулось пространство в какой-то сплошной неевклид,
и в нём заметались зелёные ангелы ада.
И вот санитары берут Заратуштру в кольцо,
толкают и тянут, и это щекотно немного.
И всё заслоняет залитое светом лицо,
похожее на исполинский подсолнух Ван Гога.
Шалтай-Болтай
Что ни утро, дивился – живой,
явь за хвост разноцветный хватая;
под холодной водой в душевой
напевая «Шалтая-Болтая».
«Я сидел на китайской стене,
том Конфуция в лапах передних.
Было страшно и весело мне
оставаться одним из последних.
Было страшно. Багряной иглой
исцарапало душу светило.
Столько в землю шалтаев легло,
что болтаям земли не хватило.
Было весело. Дождь или снег –
я кричал: мы ещё повоюем!
Жил на свете один человек,
сам не знаю – во сне, наяву ли;
человечек смешной дрожжевой,
в смысле, рос не по дням – по часам он.
Что ни утро, стоял в душевой,
и вода накрывала, как саван,
человечка того – чудака,
распустившего мыльные перья…
Всё текла, говорю, и текла,
доходила до точки кипенья».
Рагнарёк
Был у Вани волшебный зверёк;
по-научному звать – «рагнарёк»,
хвост пушистый, глаза что рубины.
Рагнарьки, они вроде хорьков:
благородная синяя кровь,
сами белые наполовину.
А второй половины зверька
ни один из живущих пока
не видал – чудеса да и только!
В общем, странный зверёк рагнарёк.
Холил Ваня питомца, берёг
всё равно что родного ребёнка;
то расчешет, то кормит с руки.
А как умер, пришли мужики,
под ракитою Ваню зарыли.
Спи, Ванюша, вот Бог, вот порог,
а меж ними, что бурный поток,
рагнарьков половины вторые.
Тёмное место
Так долго Апостол ходил по воде,
что вышел на берег больным.
Гадал Пироман по вечерней звезде,
по рёбрам её огневым.
В таверне Сновидец сидел, выпивал
на пару с Паяцем Таро.
Вытягивал лапы роскошный сервал
под залитым пивом столом;
он экскурсоводом в Аиде служил,
в Морфеево царство сбежал,
и вот, перейдя на постельный режим,
лоснится что твой баклажан.
…Бомжи возле пирса костёр разожгли,
прочли мою жизнь, как роман.
Апостол сказал: «Не хватает души».
«Огня», – возразил Пироман.
Майя
1
Был День всех святых. Мертвецы воскресали.
Кошмарный оркестр громыхал Берлиоза.
Повстанцы сжигали колёса сансары,
боролись с припадками метемпсихоза.
Потом они смяли кордон полицейский
и, возликовав, развернули штандарты.
А в царском дворце предавались инцесту
придворные дамы и пьяные барды.
Тиран не тиран, но чертами похожий
на Гая Калигулу, сидя на троне,
кивал головою и хлопал в ладоши,
покрытые пятнами высохшей крови.
Он знал, что не будет и не было Рима,
что все эти люди, включая повстанцев,
суть майя, как мама ему говорила,
когда уставала от казней и танцев.
2
Человек человеку не то чтобы волк,
человек человеку – печаль,
объяснял неофиту старик Сведенборг,
головою кудлатой качал.
Не пристало мне смертному смертных чернить,
но и друг человеку – чужак.
Это тёмное место, прости, ученик:
на поверхности тени лежат,
а внутри пустота, говорил Сведенборг,
невозможно задать алгоритм.
В пустоте и творит нас невидимый Бог,
не вникающий в то, что творит.
Он идёт по карнизу, и сам Он – карниз,
где твои балансируют дни.
Голубятню откроет, и ангелы из
вылетают, как будто они
суть реальное что-то.
Краснеет флажок.
И бессилен помочь третий глаз,
потому что трубит за спиною рожок,
и охота уже началась.
* * *
На холме, под узорною башней
дует фавн в тростниковую дудку.
Из материи тёмной и страшной
вылетают голодные духи;
над картофельным носятся полем,
издают леденящие писки…
Падший ангел с лицом Аль Капоне
с пароходика сходит на пристань;
обнимает за плечи красотку,
говорит, что соскучился сильно,
что купил ей браслет и кроссовки,
как она в феврале и просила.
Солнце майское выше и выше.
На бульварах играют оркестры.
Духи или летучие мыши…
(Здесь у автора тёмное место.)
Я прикрою окно, но не плотно.
И забьёт тополиная вьюга
небеса над заброшенным портом,
где миры проникают друг в друга.
Читать дальше