Михаил Дынкин - Триады

Мы выпили, решили закусить.

Забомжевав, скитались по России.

В иные дни случалось и просить,

но воровали чаще, чем просили.

Выпил парень, поехал в Иваново

да влюбился там в деву-лису.

Завлекла к себе в спальню она его,

расплела накладную косу;

рыжеватою шерстью покрылась вся,

зубы щёлкают, морда остра.

Взвыл любовничек, к выходу кинулся,

рухнул на пол, дышать перестал.

Вот очнулся в лесу заболоченном:

где бумажник? Бумажник тю-тю.

В череп будто бы гвозди вколочены,

а рука превратилась в культю

левая, а дрожащею правою

чертит парень невидимый крест.

В океане забвения плавая,

надвигается город невест -

крыши красной посыпаны паприкой,

в подворотнях пульсирует снег,

и плетутся на ткацкую фабрику

безутешные толпы калек.

На дне

Дерево стало рыбой, а дождь кустом.

Дьявол пришёл и осенил крестом

спящего андрогина с лицом дракона.

Вывел старик на улицу паука.

На пауке – ошейник, а старика

кличут Фаддей Евграфович Никаноров.

Вот он идёт быстро ли, медленно

вниз головой на городское дно,

видит бомжей, демонов, проституток;

в правой руке топорщится мокрый куст,

в левой – в смоле и листьях, горька на вкус,

пляшет ставрида-рыба на ножках гнутых.

В чёрные дыры затянутые дворы,

радуются пришельцу. И комары

пьют его кровь, превратившись в продажных женщин.

Лает паук на кошаков и крыс.

И андрогин кричит старику: «Проснись!» –

даром что сам сновиден он и нездешен.

Плохая карма

Плохую карму выдали Ивану.

– Хорошие разобраны давно, –

сказали, покачали головами…

Сидят и наслаждаются кино.

Там пьяный батя мается в передней.

В светёлке акушерка мельтешит…

Родился Ваня дураком последним,

читает Ваня книгу Берешит;

хохочет, ничего не понимает,

болтается у чёрта на рогах,

коту сапог кирзовый предлагает,

хотя коты не ходят в сапогах.

А где-нибудь в Италии далёкой

грустит старик, похожий на бревно;

папаша Карло, карлик одинокий –

плохая карма, сразу видно, но

есть у Карлито странная картина,

на ней в очаг пихает колесо

кубический гомункул Буратино,

а в правом нижнем – подпись: «Пикассо».

– Продай, отец, – откроешь галерею!

Тебя бы, старый, Феликсом назвать!

– Тьфу, – отвечает, – уходи, еврей, а

тот натюрморт бесплатно можешь взять.

Мы искали, где собака зарыта;

землю мёрзлую рыхлили, копали.

Обнаружили пустое корыто,

рыбий остов и скелет аксакала.

Голем Павлович сказал: «Это Пушкин.

Ну, не собственной персоною то есть.

Но куда запропастилась старушка,

что пилила аксакала всю повесть?»

Мы продолжили копать за собаку,

долго, коротко ли – без передышки.

Извлекли на свет гомункула в банке

и раввина в пожелтевшей манишке.

Голем Павлович сказал: «Это брат мой,

не раввин, а тот, который гомункул».

Мы решили возвращаться обратно,

совершили небольшую прогулку;

в повторяющихся снах заблудились,

покатались на змее Зодиака,

но не вызнал до сих пор ни один из,

где зарыта эта ваша собака.

Сунь Укун говорит обезьянам: «Прощайте!» -

машет лапой косматой руки.

Эмигрирует в Штаты ли в поисках счастья

или едет в республику ШКИД;

или, может, чудовище злобное вертит

на трёх буквах, последняя – «ю».

«Подари мне, любимая, персик бессмертья, -

обезьяне своей говорю. -

Я хотел бы вонзить в золотистую мякоть

сладко ноющие резцы,

и, упав на траву, хохотать или плакать,

наполняясь энергией ци.

Сунь Укун испарился, а мы – ну ещё бы! -

остаёмся на птичьих правах

в этих вечнозелёных прекрасных трущобах

без царя в золотых головах».

Было душно. Пел пернатый кантор

всей своею маленькой душой.

День перевалил через экватор

и на понижение пошёл.

Воздух плотной плёнкою казался.

Над асфальтом поднимался пар.

Гладил мальчик солнечного зайца

на веранде. Рядом мирно спал

молодой ретривер золотистый

и во сне рассматривал кота.

Кот же на рыбалку шёл, светился,

выпускал колечки изо рта.

В лапах – трубка, удочка, ведёрко…

И уже как будто не во сне

тёрли духи облако на тёрке,

чтоб летел на землю мокрый снег.

Замолкала птица, без оглядки

проносилась сквозь холодный свет.

Выпущен мальчишкой из рогатки,

мчался камень дезертирке вслед.