Джордж Гаскойн - Пять веков британского поэтического портрета

Тетя Джулия говорила по-гэльски
очень громко и очень быстро.
Я не мог ей ответить,
просто не понимал.

Ходила в мужских башмаках,
а чаще была босиком.
Помню ее ступню,
сильную, в глине и торфе,
над легкой педалью прялки,
пока она правой рукой, как волшебник,
тянула из воздуха пряжу.

У нее был один этот дом,
где по ночам я лежал
в непроглядной, незыблемой
тьме кровати,
слушая добрых друзей-сверчков.

Казалось, она была всем: ведрами
и водой, льющейся в них.
Она была ветром с дождем,
что обрушивался на дом;
теплыми яйцами, черными юбками,
копилкой-чайником
с трехпенсовиком на дне.

Тетя Джулия говорила по-гэльски
очень громко и очень быстро.
И когда я хотя бы чуть-чуть
начал его понимать, она уже молча
лежала в сплошной черноте
песчаной могилы в Ласкентире.

Но до сих пор я слышу — зовет меня
голосом чайки
сквозь километры
торфяников и болот,
и злится, все злится на то,
что так много вопросов
до сих пор без ответов.

Быть ближе, дороже и дальше — никто не может.
Помню ее, как сейчас, у окна — похожа
На континент огромный с Везувием смеха,
Цыпленок в руке, джин — за глотком глоток.
Ирландка, раблезианка, взрывная, но нежная все же,
Бездомным собакам, раненым птицам поможет.
Она — словно танец, и ты в этом танце — помеха,
Как за военным оркестром бегущий щенок.

И хоть артобстрел, хоть бомбежка — ей все равно,
Не бросит она свой джин, не побежит в подвал.
Высится над столом, как гора, — за годом год.
Лишь вере одной этот камень сдвинуть дано.
Всей верой ее, всей любовью моей Господь указал,
Что возноситься ей из исхода — в восход.

…Вот перед вами он: отриньте спесь,
О пастыри! Пускай пропах он пóтом,
Его смиренный род на небесах
Пребудет прежде выбритых макушек.
Нет, не затем, что в урожайный год
Зерно он прячет, набивая цену,
Что ради млека режет он тельца,
Что меж помещиков раздоры сеет,
Запахивая межи; не затем,
Что он завзятый плут и, пресмыкаясь,
Уж верно, замышляет что-нибудь;
Что требует он, громко негодуя,
Сниженья ренты, сам же с барышом
Ягнят сбывает от господских маток,
О нет! Зерцало чистое не льстит,
И Пахаря мне облик виден ясно,
Но лишь затем, что тяжким он трудом
Питает и монаха, и барона,
И вас, отцы святые, — дух его
На небеса взойдет, опережая
Скотов, что служат брюху своему,
О святости толкуя неустанно!

Вы, дамочки с поджатыми губами,
Увядшей кожей, —
Неужто впрямь мы бегали за вами,
Любя до дрожи.

В шелках созданья нежные, к кому мы
Припасть спешили
То в Бадмуте, то в тихих бухтах Фрума
У водной шири.

А как в лугах, обнявшись, мы плясали —
всё было мало,
покуда не задремлет в лунной шали
земля устало.

Нет, вспомнить ни себя, ни тех свиданий
они не в силах,
иначе бы огонь воспоминаний
преобразил их.

Я терпеть не могу тетю Нору
И ее то ли вздох, то ли всхлип,
Поцелуй ее смачный, и взгляд ее мрачный,
И объятья, как клейкий полип.

Мне не нравится дядюшка Тоби,
Тот, что с трубкой в зубах и в пенсне.
Меня слушать достало в сотый раз все с начала,
Что он делал на прошлой войне.

Я не жалую тетушку Милли,
Ее брошки, сережки, табак,
И ружье для охоты, и армейские боты,
И ее невозможных собак.

Неприятен мне дядюшка Генри:
Он, гостей развлекая своих,
На ножах для салата исполняет кантату.
(Он, по-моему, тот еще псих.)

Что до Неллиных мерзких близняшек,
Слава Богу, их два, а не три!
Эти Гарри и Хетти — препротивные дети —
Могут только пускать пузыри.

Что до разных кузин и кузенов,
Им я тоже, признаться, не рад,
Как сойдутся в гостиной и пялятся чинно:
Ну ни дать и не взять зоосад!