Женя Сорокапятка - Когда булочки ещё умели смеяться

В палате «Для ветеранов войны» все кровати стояли нетронутыми. Все, кроме Антохиной. Оказалось, Иваныча ещё пару дней назад как выписали вместе с его иконками и наколками, а судьба Е. А. мне никогда не была интересна. Антоха тоже готовился к скорой выписке. Торопливо повторял: «Прямо щас обещали выписать, прямо после обеда!», постоянно называл меня Алексеем и явно хотел сказать что-то ещё, что-то очень важное. Это «что-то ещё» прыгало в нём, рвалось наружу, чесало его язык. Помню, так же и я, только в самом детстве, пытался удержать в себе очередной секретный секрет, тужился-силился скрыть его, и даже живот крутила моя тайна, но я терпел и не выдавал её, а старшие всё понимали и посмеивались надо мной, подтрунивали и называли «партизаном», потому что уже тысячу раз для них моё добровольное раскрытие очередной страшной тайны начиналось именно так. И хотя никто не настаивал, не выспрашивал, не пытал меня, но детский секрет в стотысячный раз вырывался из меня: по полслова, крупицами, телеграфно, пока полностью не становился достоянием всех: «А я сегодня козявку съел: большую, зелёную, всю!!!»…

Антоха поелозил по своей кровати, потом театрально нарезал пару кругов по палате и, громыхнув кроватными досками, присел рядом, чтобы заглянуть мне в глаза и не выдержать-таки. Вывалил просто и наотмашь: «А я от астмы излечился! Подчистую, на хуй! Полностью!!! Поди думаешь: как? А так. Я в Бога поверил! По-настоящему поверил! Я же знаю – Бог во мне! И хуй кто меня теперь переубедит!!!».

Я немного помолчал и сказал: «Нууу, и… заебись!». Антоха прям облегчённо крякнул и спросил явно только из вежливости: «А как твоя пневмония?». Я ответил: «…Заебись!». И потом подумал про себя: «Пневмонии нет. Нет кого чего. Родительный падеж».

….А по больничному коридору скакало весёлое: «Ааабееед!». Но что мне до этого?! Оставшись один в палате, я начал писать этот рассказ. На выпрошенные у санитарки листы из журнала «Регистрация процедур» я выкладывал первые строки, как предвестники будущих абзацев о том диагнозе, которого не было.

Я сознательно ворошу старое, восстанавливая отца и отчима в своей памяти. Вспоминаю себя в те годы, когда наши жизни пересекались. Вспоминаю, и не спешу вычеркнуть из памяти ни эти годы – от отца до отчима включительно, ни их самих. Эти два человека были в моей жизни, и – безусловно – в ней наследили. И поэтому я ворошу старое. От отца до отчима. И обратно.

Ни отец, ни отчим не были значимыми ни в мировой истории, ни – по большому счёту – в моей жизни. Они, скорее, просто коптили небо, да и делали это серенько, без особого дыма и гари, и это действительно так. Сейчас, с высоты своего отцовского стажа, я могу так говорить, как бы ни шли мои слова вразрез с Господней заповедью чтить родителя своего.

Я ворошу прошлое не для того, чтобы излиться желчью на этих всё-таки не чужих мне людей. Как хороший врач, время умеет лечить прошлое. Скорее, я хочу точные, точно отмеренные слова облечь в суть – что же от этих взрослых людей взял я: мечтательный ребёнок, беззлобный мальчишка, несуразный подросток, мятущийся парень и молодой отец в одном лице? Дали ли чего они мне, как предначертано родителям? Есть ли что помнить о них и из них?

Отец и отчим… Эти два совершенно разных и в чём-то похожих человека жили практически в одно время, с некоторой разницей в дате рождения. Пересекались они мало, ну раза два-три, и то издалека, когда зыркнули друг на друга в самцовой злобе, ну и ладно, ну и жили потом себе дальше. Друг друга на дуэль они никогда не вызывали, да и не был никто из них д’Артаньяном, чтобы желать сразиться с соперником.

Я помню своего отца, когда он, много позже после ухода из семьи, припарковавшись возле нашего подъезда, глядел в никуда и вдаль через лобовое стекло, губя папироску за папироской. Он совсем не смотрел на меня, но его едкий папиросный дым в наглухо задраенном салоне служебной «Волги» (дурацкая привычка у иных профессиональных водителей курить в закрытом салоне, а всё потому, что машина – она же не своя, не личная, она же государственная, и в ней хоть накури, хоть насри – не жалко) и его злые слова про «нового папку» предназначались только мне, уже бывшему сыну. Отец глядел на вечереющую улицу и курил, всячески демонстрируя обиду. Неожиданно севшим голосом он выплёвывал полумат, тискал рулевое колесо «Волги» и нервно убивал папироску за папироской. Также точно играют совершенно бездарные актеры в грошовых телесериалах: пошло и неубедительно… Отец снова и по-новой кружил вокруг одного и того же: «Ну чо, как тебе новый папка?», «А ты нового ёбаря-то, поди, папкой зовёшь?», «Ёбт, канешна, хули, нового папку завели – радуетесь щас там!». И опять: очередная убитая папироска, матерки в адрес «нового папки», сжатые в белое кулаки на руле «Волги»…