Женя Сорокапятка - Когда булочки ещё умели смеяться

С тех пор, пусть нечасто, но как-то уже само собой из меня выскакивало: «Папа». И ничего! Мир не разверзся. Только вот нахуя это было нужно отчиму?! Я же так и остался для него чужим, а он так и остался для меня отчимом, и не случилось в нашей семье никаких американских хэппи-эндов с припаданием к груди, после которого эти двое – навсегда сын и отец, а мама на всё на это блестит уголками глаз, и – камера, и мотор, и зрители спешат за билетами, чтобы – снова, по второму кругу.

Отчим остался в нашей семье отчимом, а отец ушёл в никуда никем, ну и скатертью, ну и забыли. И не вспоминали бы лишний раз, если не учителка. Когда криво-помадным ртом в пятый раз она убийственно громко спросила, как зовут моего отца, я губошлёпо прошептал притихшему классу: «У меня нет отца, у меня – отчииим», и заревел. А класс взорвался комедийным залом.

«Отчим». Кто в детстве заразил меня этим словом – убей, не вспомню. Но это явно недетское, в смысле – непостижимое детским разумом холодное непонятное слово с двумя буквами, отщипнутыми от слова более понятного, куда более родного – «отец», жило во мне, было в моём словарном запасе, выскакивало из меня в компании моих сверстников.

Слово «отец» тоже было знакомо мне, но использовал я его крайне редко. А в подростковом возрасте вообще отказался от употребления этих слов. Отказался сознательно. Слово «отец» заменил определением «да так, никто», а слово «отчим» – на «да этот» или, для особо непонятливых, на раздражённое «да который мой». Пацаны путались в этих словесных заборах, бывало – ржали. Не путался и не смеялся только один – Олега: у него не было ни отца, ни матери, ни отчима.

Тогда, в детстве, я конечно же не анализировал это, а между тем родительские передряги в конце концов закалили меня, и недетского ума дело стало делом моего, детского ума. Играя в схожие слова «отец» и «отчим», я в конце концов привык быть в прошлом, не отрываясь от настоящего. Наверное, это можно было назвать своеобразной проституцией. Днём я мог посидеть на переднем сидении «Волги», а вечером разделить телевизор с красной рубахой. Засыпал же с непониманием: зачем мне это? И некому было адресовать этот вопрос, и не от кого было ждать ответа, а глаза пялились в беспреградность, и даже на потолке никто ответа для меня не написал. Что ж, пусть это и была проституция, но ведь не дети же придумывают правила взрослых игр. И достаточно было с меня уже того, что мне хватило детского ума не проиграть себя тогда ни одному из игроков: ни занудному отцу, ни ревнивому отчиму.

Проиграть себя… Я лишь однажды рыдал в подушку от удручающего раздрая, когда одновременно – и забытая безотцовщина, и нелюбимый чужой недосын. Но эта слабость той же ночью и прошла безвозвратно, а я твёрдо решил, что вполне можно жить и так, что не затяну на шее ремешок от старого школьного ранца, что не стану прыгать с долгостроя-девятиэтажки напротив. А ведь и вешались, и прыгали подобные мне желторотики, и не всегда из-за двоек или неразделённой любви! Потом матери запоздало голосили над ними, вытянувшимися в струнку в своих продолговатых неуютных коробках: «Чем тебе жизнь была не милааа? Зачем ты выбрал смертушкууу?!», а мы, окрестная детвора, сочувствующими ротозеями стояли по углам квартир, ставших из типичных «хрущевок» вдруг страшными, и порой даже знали ответы на запоздалые вопросы вопящих матерей. И именно поэтому, каким бы мудаком в последующей взрослой жизни я не был, я ни разу не предложил своим детям недетского выбора для недетского ума.

Не помню, чтобы я подолгу говорил с отцом, не считая редких бесед в служебных машинах, когда он без предупреждения, мимоходом, «да так, с обеда ехал», а точнее от нехер делать, без графиков и поводов, и уже всегда без карамелек, парковался у нашего дома, чтобы увидеть меня. Он широко распахивал пассажирскую дверь то потрёпанной «Волги», то новенького «УАЗика», то задроченной «буханки», и, пригнувшись к рулю, смотрел вглубь двора – где там я. Приезжая, отец никогда не выходил из автомобиля, и мне тогда казалось – это так надо, так правильно. Но, повзрослев, когда сам стал водить автомобиль, я допёр: это фишка такая у всех водил, и нет у неё односложного определения, она такая вся из понятий, из подтекстов, и тут очень важна подача: ну и чо, ну и хули, ну вот я приехал, ну и где ты, бля…

Из-за своего слабого зрения, или что машина опять другая, я, бывало, тупил: вертел головой и переспрашивал у друзей, к кому это приехали. А когда понимал – то шёл, нет, не бежал, никогда не бежал, просто шёл к машине с отцом. Плюхался на переднее сидение, говорил: «Привет». Отец сразу заводил мотор и отъезжал метров на пятьдесят-сто, при этом он говорил всегда одно и то же: «Давай отъедем, а то тут…».