Виктор Венцель - Чумная яма

На земле, под сухой травой, втоптан мир в кружева стукко

А ведь мне было так легко.

Мне казалось, что я живой.

Где стеклянная ночь темна, где коврами легли цветы,

Где я шел по тропе мечты, а в ладонях звала весна.

Где на небе разлит эфир, где луны золотой изгиб…

…В Доме Скорби опять погиб мой измятый волшебный мир.

Я выбиваю в стенах кирпичи.

Я одержим внезапною догадкой.

Там где-то жизнь, за каменною кладкой,

Там где-то свет. И солнце. И лучи.

…Дороги нет. Хоть смейся, хоть кричи.

И только ночь глядит в меня украдкой.

Опять мой дом, холодный и больной.

Стянуть пальто, пройти к скрипящей двери.

Всегда одно. И только в новой мере.

И пустота. Во мне. И надо мной.

Ничто, увы, не вечно под луной.

Ничто, увы, не вечно в эфемере.

Зовет окно. Пустое, как и я.

Горит фонарь в вуалях паутины.

На зеркалах – следы болотной тины.

Я потерял начало и края.

И звездный свет, вершиной острия,

Рисует мир. И черные картины.

Я опьянен безглазой темнотой,

С небес луна в пылающей карете,

Я вижу мир, и мыслю в черном цвете!

…Я догорел. Я сдался. Я пустой.

Я на краю. Над крошечной чертой.

И ни за что отныне не в ответе.

Втекает ночь в стекло разбитых глаз.

Холодный страх. Два кубика. Под кожей.

Хрустальный мир. Родной и непохожий.

Закрыть окно, включить на кухне газ.

Чужая жизнь, и в профиль, и анфас:

А где моя? На вешалке. В прихожей.

Мой разум пуст, как пусто решето.

Вокруг меня очерченные метки.

Я заперт сам, в своей бетонной клетке.

Я одинок. Я брошен. Я – ничто.

Надеть петлю и старое пальто.

Я просто лист, что сорван с чьей-то ветки.

Марать листы, выплескивая бред,

Искать в тиши, потерянные нотки.

Найти ключи от крохотной решетки.

Я осознал единственный секрет.

Под едкий дым дешевых сигарет,

И вкус вина, комком застрявший в глотке.

Я потерял желанья и покой,

И даже сон, меня оставил ныне.

Внутри меня сгоревшая пустыня,

Омытая иссохшею рекой.

Я рву стихи недрогнувшей рукой,

Отдав себя отчаянной гордыне.

Стенает век за крохотным окном,

И осень мчит, в своей горящей связке:

Безумный вальс в пурпурно-алой краске,

Разбавленной дождями и вином.

Всегда одно. Навеки об одном:

Нет ни чудес, ни волшебства, ни сказки.

Безумный вальс на тлеющем угле,

В костюмах из узорного металла.

Я бьюсь о грани Вашего бокала,

Я оседаю пылью на земле.

Я где-то там. Внутри. В кромешной мгле,

Ищу себя. Хотя меня не стало.

Слепящий свет, вверху, над головой,

Поднять глаза? Зачем? Что в этом толку?

Разбить себя. На части. По осколку.

О камень безразличной мостовой.

Я, лишь земля, под высохшей травой.

Я старый том, поставленный на полку.

Звенят в кармане ржавые ключи.

В висках звучит тоскливая челеста,

От глупых слов, и до скупого жеста.

Шизофрению в студию, врачи!

…Я выбиваю в стенах кирпичи.

В прекрасный мир.

В котором мне не место.

Я сжигаю в камине кукол, с тихой полночи до зари.

Я мешаю седые угли, и смотрю в языки огня.

За окном, тишину баюкал, проиграв сам с собой пари

Тихий ветер, да месяц смуглый, до конца позабыв меня.

Веет жаром нутро камина: те сгорели, а те – сгорят.

Все нелепо и все неважно – колыбель и высокий мар.

Так безлюдно и так пустынно. Только кукол безмолвный ряд

Мою жизнь превратил однажды, в бесконечный ночной кошмар.

Я не сплю, я борюсь с дремотой, хотя тьма навевает сон.

Я смотрю, как сползает краска с разрисованных белых лиц.

Как огонь высекает ноты, как сгорает в дыму виссон,

Как в золе умирает сказка, разыграя последний блиц.

В старом доме царит молчанье. Только где-то поют дрозды.

Только тихо трещат поленья, да клубится, танцуя, дым.

Хороводом цветов клечанья заперт мир от чужой беды –

Там огонь, перевитый тенью, был прозрачным, а стал седым.

Пляшут блики по черным стенам, выплетая кривой узор,

А в руках полубутылки джина не позволят сойти с ума.

Чьи-то жизни по новым ценам обозначил чужой позор.

Тает воск, оплывает глина, остается слепая тьма.

Остывают стальные тигли, опускается пыль седин.

Те, кто были когда-то вместе, разрывают порочный круг.

Моя дочь и жена погибли. Я отныне совсем один:

В моем черном пустом поместье ни гостей, ни усердных слуг.

Белый свет на просевшей крыше превращается в горсть песка.

Тишина, как в забытом склепе, да на стенах измятый флат