Вячеслав Ладогин - Спички

Оделся я. – Сказал Монах. – У раздевалки
Смех Зойки. С ней (для «галки»)
Подруга рядом… Громко, после боя,
Витёк и Боб, блондины и ковбои,
Спортивные накинувшие куртки,
Сквозь зубы цедят шутки.

Вдруг говорит Она: «Овидий в ссылке помер,
Хотя прощенье вымолить у Цезаря старался.
Хотелось знать бы мне, о чем он думал в коме,
Кому достался
Щит, меч, и где закопан неумейка».

Ах, думаю, ты, милая злодейка,
Ах, зайка-негодяйка!

Знать циклом лекций я допёк ее, проклятый «Знайка».
Знать, посчитала девочка, что я – зазнайка,
Да рассердилась,
Что в день позора – краситься трудилась,
Поиздевалась Зоя – от обиды.

Я вспыхнул спичкой, губы облизал – разбиты,
Перед глазами дав качнуться стенам
И встать обратно
Суставом внутрь, где солнечная лунка.
Ух, будто лошадь сбросила… и мчит.
Я поражаюсь чёткости рисунка…
И в зайчик солнечный вместились аккуратно
Прядь на свету, коленка Зои, фартук, сумка.

Он замолчал… я задремал… и снилась мне
Какая-то лирическая мелочь:
Шувалово, и Токсово, и белочь-
я беготня в сосновой тишине.

И вдруг приснился музы поцелуй,
Иные небеса, и берег дальний,
Кентавр из бронзы – до чего печальный,
И снег вершин, и лёд вершин хрустальный,
Дубрава, и ручей, и лепет струй…
…………………………………………………

«Как с дыркой яблоко – червивъ мой идеалъ», —
Сказал кентавр – в хребте стрела Амура,
Дрожит у раны меж лопаток шкура,
Зубами дотянувшись, древко сжал

И шепчет мне: не вижу я крестьянок,
Венки плетущих посреди полянок,
Забывших про опасность навсегда,
Пастушки – мусор! Страсти – ерунда!

Что ж делать с окровавленной стрелой,
Меня терзающей до самых конских пятокъ»?
То плач, то ржач, не видя ведьминских оглядок:
Прям – жеребёнок с раненой спиной!

А между тем – шумят оливы, мирты, реки.
Выходит бегать за пастушкой фавн,
Страдай, страдай: взыскательные греки
По части всех чужих амурных ран
Так равнодушны, как лишь могут греки…

Проснулся я. Мой Лавр сопит в купе,
Нога торчала из под одеяла.
Копыта конского как не бывало.
«Кентавр» – … негромко муза ворковала, —
«Теперь иной, и времена не те»…
И я перекрестился в темноте.
……………………………………………………
……………………………………………………

Тут мой проснулся спутник… как в нирване.
Нашарил папиросы я в кармане,
И молча вышел в тамбур. Где ты, совесть?
В душе печальной не кентавр, не сердца повесть,
Но… ты, несносный взорам нуворишей,
убойный концентрат моих фети́шей? —
Чей фартук черный
Белеет и хрустит по красным датам
В такт чашечек колен.
(Друзья, куда там
Надкушенным Алисам, да Лолитам
До чувств, расцветших в нашем огороде,
Куда до нас нечестно знаменитым
Льюису и Володе?!)

Брат Лавр не вышел в тамбур вслед за мной,
Когда ж вошёл я, застилал он мрачно койку,
И я ему сказал: «Брат православный, схимник мой,
Давно ведь было. Ты простил бы Зойку…

Здесь виновата плиссированая юбка,
А не она,
Здесь фартука вина,
В котором впархивала в класс кобыл… голубка…
Тот черный фартук, закрошённый мелом,
Ты помнишь ножки, брат монах,
Играя на сердце твоём, как на струнах,
Сжав мел перстами, старшеклассница всем пишет телом!».

Да, кобылица… Лавр бледнеет аж
До зелени… лоб крестит…
Поезд наш
Стучал, как ямб простой, четырёхстопный.
Летит в рассветных сумерках пейзаж.
Чай в одиночку с булкой пью я сдобной.

Степь – приволжская, степь без конца голубая,
Скифский норов твой!

Видят птицы с высот: как поднос – расписная
Ты – фарфоровый.

Ах, какие тут местности краской на блюде
Деревенские:

Нарисован и всадник, и пешие люди,
И фигурочки женские.