Игорь Кохановский - Игра на вылет

Я знал, что ты подспудно ревновал
меня к успеху песни моей главной,
чья популярность, как любви запал,
взорвавшись, разливалась, точно лава.

Помню – ну, и злость меня взяла! —
я позвонил, чтобы отбрить за это,
сказав в сердцах: «Васёк, что за дела?
Причём тут ты и моё “Бабье лето”?»

Ты залепетал: «Прости, Васёк!
Так получилось, видно, бес попутал,
порой и самому мне невдомёк,
что я несу со сцены, пьяный будто.
На днях прислали из ВААПа мне
письмо, где среди списка моих песен,
есть и твоя. Чтоб мне не быть в говне,

давай махнём в ВААП сегодня вместе,
и при тебе я напишу вердикт,
что “Бабье лето” не моё, вестимо…»
Таким был мимолётный наш конфликт,
хотя моя досада объяснима.

Мы съездили в ВААП. Ты написал
на бланке сей внушительной конторы,
что песня не твоя.
Таков финал
почти что назревавшего раздора.

В дальнейшем эта подпись помогла
мне узаконить авторство на песню,
изъяв её из-под его крыла,
ибо концерт пластинкой стал известной.

А разошлись мы с ним, когда слегка
стал смотреть он на мои потуги,
не могу сказать, что свысока,
но как смотрят только на досуге.

За его привязанность ко мне
я прощал ему грехи-изъяны,
что вскрывались в трезвой тишине,
лихо укрываясь в нём по пьяни.

Он вроде был готов не напоказ
пожертвовать последнюю рубашку,
но лишь для того, чтоб в энный раз
изобразить житуху нараспашку.

Он мог наобещать вам сто пудов
того, о чём вы даже не просили,
на вас обрушив кучу красных слов,
чтоб только в сей миг выглядеть красиво.

Он подарить под настроенье мог
что-то, щедротою ошарашив,
а назавтра, подыскав предлог,
просил вернуть подарочек вчерашний.

Главным для него была игра
в дружбу, в буффонаду, в благородство,
прочее мелькало как мура,
вовсе не достойная потворства.

Он был как человек непрост весьма,
и с ним бывало часто неуютно,
когда он, как капризная зима —
то в оттепель уйдёт, то в холод лютый.

Да, он умел очаровать людей
мужской и бесшабашною манерой,
а что несимпатично было в ней,
неважно в наши дни уже, наверно.

Его бездомность – многих бед причал,
оставшийся в былом, но всё же, всё же…
Со временем талант его крепчал,
он постепенно чувствовать стал кожей,
что жжёт своими песнями сердца,
и это пламя всем необходимо
не то чтобы как слово мудреца,

но как вздох-выдох посреди малины
удушья непроглядного «совка»,
с которым он наладил было связи,
когда чья-то незримая рука
ему служила верно тайной мазой.

В нём был обыкновенный эгоизм
как запоздалое самосознанье,
что он теперь для всех, как главный приз
за их обворожённое вниманье
к нему – кумиру миллионных масс,
представшему одною из отдушин
в эпоху, утвердившую маразм…
Такой эпохе бард-мессия нужен.

Была любовь к Марине – словно стон…
А их роман, как блеск его сюрпризов,
напоминал, как всё, что делал он,
игру с судьбой и ей же дерзкий вызов.

Мол, вот какая мне нужна жена —
кинозвезда, красотка, иностранка,
и пусть мне вся завидует страна,
ведь зависть – популярности изнанка,
где пересудов суетный искус,
как жареная притча во языцех,
и вся шумиха эта только в плюс,
в её соку так сладостно вариться…

Их связь необъяснима, как тайфун,
что набирает мощи постепенно
и переходит медленно в канун
взаимной вспышки чувственного плена.

Неистовым напором сражена —
в нём виделась его мужская сила,
и, как гитары чуткая струна,
она ему сдалась и полюбила.

Было что-то в их шальной любви
от порыва взбалмошного ветра,
что решает прихоти свои
в пику всем любым табу и вето.

Как же на свидание рвались,
как опустошались расставаньем,
словно всякий смысл теряла жизнь,
их разъединяя расстояньем…

Ты попросил однажды – сам не мог —
встретить в Шереметьеве Марину…
Едва она ступила на порог
(я и сегодня вижу ту картину),
вы бросились друг к другу, словно хош
преодолел вмиг нетерпенья кризис,
и вас обоих просто била дрожь,
заждавшуюся предвкушая близость.

И вам плевать, что кто-то рядом был,
вы попросту меня не замечали,
вас захлестнули враз азарт и пыл
страстей, что утоляли все печали.