Милена Макарова - Новая мифология

Ушные раковины, жемчуга, ножи…
И плоть и кровь затронутой стихии.
Имеющий уста, да задрожит,
Представив хоть на миг рубцы сухие!

И в трепете, имеющий глаза,
От глубины подобных сочетаний —
Где раны, там целительный бальзам,
Где рамы, там бессмертное метанье.

Где свет, там полновесные глотки,
Подводного темнеющего бреда.
Где торжество холста – ожог руки,
Нарушившей условия обета.

Как мало осталось… Усталость кристаллов,
Кристалликов, выгнутых в сторону тьмы.
Сидеть у огня, вспоминая весталок,
И все алтари этой долгой зимы.

Февраль – это «februo» – «я очищаю»,
Каминная карма и нищий кармин.
И бездна смиренья, когда укрощают
Строптивую душу спокойным «аминь».

Вера, Надежда, Любовь и мать их – София,
Мудрость любви, вера, в которой надежда,
Вера, в которой любовь, ныне и прежде,
Ныне и впредь, на границах враждебной стихии.

Много ли сил для таких алтарей остается?
Неразделенные горести, нищие страсти,
И вдохновенье – ребенок земного сиротства —
Волю свою превращает в подобие власти.

Много ли радости дарится с каждым рассветом
Этому сердцу в хрупкой теплеющей нише?
В мире, прекрасном до боли, дарованном свыше,
Эхо слова обрывает в глубинах ответа.

Вера, Надежда, Любовь и мать их – София,
Горсть византийского ветра, зерно утешенья.
Где-то, ты слышишь, на флейтах играют глухие
И примеряет слепая свои украшения.

Бренного тела бронза и бремя,
Так завершается летнее время.

Брошены тени, два зеркала, просинь.
Взгляд из глубин, отражающий осень.

Тяжесть одежды на брошенном теле.
Легкость души, уносимой метелью.

На «Титанике» бьется фарфор, а сеанс спиритизма
Завершится, поверьте, довольно нескоро.
Преломляется свет в океанской безжалостной призме,
И встречаются души как волны под пенье собора.

На «Титанике» – ночь. Для еще сохранивших святое,
Может, будет любовь на большой бирюзовой постели.
Перед тем как исчезнуть за темной тяжелой плитою
Среди рдеющих звезд и живых до безумья растений.

Разбивается зеркало в самой роскошной каюте.
Отраженья плывут, чтоб расстаться и встретиться снова.
На «Титанике» – ночь, и касаются вечности люди.
Между страхом и жемчугом, к тихим глубинам иного…

Ожиданье грозы переходит в желание счастья.
Сердцевины деревьев болят в ожиданье ударов.
Птицеловы расставят большие блестящие снасти,
Птеродактили молний – ну чем не прекрасный подарок!

Сердце – камень, конечно же, груда больного базальта.
В этом каменном веке уже ничего не случится.
Если только шаманка с глазами прозрачнее смальты
Не оденется в перья свирепой от древности птицы.

Не платоническая платина,
А лихорадочное золото,
Что с приисков судьбы украдено
Безумцем, умиравшим с голоду.

Светилось в полуночных формах,
Таилось в линиях горячих.
Клондайка суточная норма,
Добытая совсем иначе.

Наперекор судьбе аскета,
Реинкарнации законам,
Сияли слитки и монеты
В соединенье исступленном.

Звенела радостью чеканка,
И на аверсе – имя страсти
Звенело маленькою ранкой,
В крови которой было счастье.

Что бренность или обреченность,
Что обреченность или бренность!
Когда сумела утонченность
Переродиться в неразменность.

Стихотворение круга,
Стихотворение куба,
Танец и блеск «балеринки»,
Ватман, белеющий грубо.

Стихотворенье спирали,
Ибо мораль – возвращенье.
Произведенье овала,
Как серебро ощущенья.

Бархат больших готовален —
Спаленка потенциала.
Может, чертеж был реален,
Только не так танцевала.