Фердинанд Фингер: Любовь длиною в жизнь

Ну вот такой досталась при покупке нам она
Без сорока отстрелянных привесок.
А ведь без них какая красота?
Красивейших из хрусталя подвесок.

Бежал хозяин дома, люстру разобрал,
Над ней три дня корпел, в России не оставил.
Искусство варварам предать не пожелал,
Посылками на Швецию направил.

А там под ней никто не танцевал,
И не расстреливал хрустальные подвески,

Все восемьдесят лет о ней никто не вспоминал,
Пока мы в антикварный не пришли в тот – шведский.

Купили, в специальный ящик – прямо в дом,
Два метра шестьдесят – «высокий потолочек»,
Ну дырку просверлил под чердачком,
Повесил, не дворец, и выглядит не очень.

А главное – нельзя зажечь свечей,
Ведь электричества красавица не знает,
От жара при таком-то потолке —
останется лишь груда кирпичей,
Эх! Это не Версаль, но кто же наши муки понимает.

А где достать подвески – тем уж триста лет.
И это срок, кто этого не знает,
Но Швеция спасла, нашел, красавица – привет
Все сорок нужного размера, пусть блистает.

Я в поисках оригинала голову расшиб,
По двадцать евро заплатил за штуку,
Зато красавица со всеми пальчиками так блестит,
«Эх Ванька, Васька, вас давно уж нет, вам это не наука!»

И вот опять отъезд, прощай наш шведский дом.
Опять в который раз с красавицы хрусталь снимают.
Маркирую подвески, чтоб не перепутать их потом
И в Австрию я и моя жена и люстра уезжают.

Вот там-то рай для люстры, просто рай такой
И Франция близка ей чудится воочью,
Как будто бы хрустальною мечтой
Все тридцать две свечи сияют на балу в Версале ночью.

Спасибо люстра, ты напоминаешь нам о том,
Что труд художника, его душа не умирает.
Чрез сотни лет свеча своим таинственным огнем,
Нам постоянно о бессмертии напоминает.

Ну как проходит зимний день,
Проходит слава Богу по-немногу,
Мне 76-ой, ну кажется предел,
А все равно в заботах и тревогах.

Когда-то мне одна сказала так,
После шестидесяти у человека нет мечтаний,
Он как растение и не идет ему никак
Иметь желания – иметь мечтаний.

Как легковесно заявление звучит,
Безапеляционно сказанное ею.
Она не понимала, что и говорит,
Пусть доживет до этих лет, Бог с нею.

Встаю, но не легко, как раньше было, вот
Любимая моя жена со мною рядом,
А мыслей в голове не в проворот,
Как облачка бегут, но не во сне отрадном.

Года словно палач над головой,
Казнит нас время снегом осыпая,
Молюсь за женщину, которая со мной,
За женщину, которую уж пятьдесят я знаю.

И все равно я вижу в ней ту красоту,
В которую влюбился я когда-то,
Она мне украшает жизнь, поэтому живу,
Она со мною, не Ксантипою Сократа.

При всех грехах моих, любовь я к ней храню,
Она любовь мою навеки заслужила,
Она святая женщина и преданность свою
Мне без остатка в жизни подарила.

Когда встаю, молюсь за сына и жену,
Я Господа благодарю за день насущный,
Дать всем хорошим людям по добру,
И подбодрить меня в заботах сущих.

Затем почистить, дать еду коту,
Которого с женою любим мы безмерно,
Он умный, поумнее нас, и потому
Ему внимание оказываем непременно.

Похолодало, время растопить камин,
Подарит он тепло моей любимой,
Она берется за уничтожение морщин,
Борьба со старостью кусочком льда – долой морщины.

Затем уборка в доме – хватит на двоих,
Да завтрак приготовить – нужно время,
Затем немножко надо почесать язык,
Проблемы сына обсудить, ведь тоже бремя.

Он врач, и денежки идут большим трудом,
А тратит их налево и направо без раздумья,
И к сорока шести лишился он почти всего,
Ну половину бывшего, полпенсии – безумье.

Ругать нам стыдно сына-добряка,
Но страх – уйдем, а он останется без денег,
На обсуждение проблем уходит два часа,
А толку что ругать, ведь не бездельник.

Зато бездельнице-жене досталось все,
Полпенсии и содержание на годы,
Которые хватает ей на все про все,
А нам на старости душевные невзгоды.

Затем, если жена больна, готовлю ей обед,
Хотя обед тот ест она с опаской,
Невкусно, в этом тот секрет,
Что я спешу писать стихи, не до обеда, ясно.