Дмитрий Быков - Если нет

Некоторые дети, коллеги
и сетевые тролли,
Наполняющие ячейки
всемирного невода,
Интересуются, зачем человеку
свобода воли.
По-моему, в наши дни это стало
понятней некуда.

Думаю, род людской во всем подчинивши,
Господь попал бы в собственный же капкан.
«Бог умер», – написал бы Ницше.
«Не умер!» – возмутился бы Ватикан.

Мир, опутанный проводами
и телеграфными лентами,
Взорвался бы комментариями,
язвя, скорбя, грозя:
– Бог жив, но он работает с документами.
– Бог жив, но видеть его нельзя.

Хитрость явилась бы миру во всем сиянии,
Тупости тоже было бы много:
– Бог жив, но он в критическом состоянии.
– Мы молимся Богу о выздоровлении Бога.
Кто-то плясал бы от счастья: браво —
брависсимо!
В кои-то веки диктатор не при делах.
Другой бы цедил: «Он мертв, но сказать —
немыслимо.
Его место тут же займет Аллах».

Некоторые, сарказма не оценивши,
Потребовали бы скорей
Проверить, кто такой этот Ницше:
Может быть, еврей?
Прогнать поганым железом, имя забыть,
прошерстить учебники,
Яйца отрезать и запихать меж губ!
(Ницше давно скончался бы
в психлечебнице;
Возможно, они кастрировали бы труп.)

В преемники лез бы каждый десятый:
Рим, Пекин, Берлин, Москва.
Папа – немощный, сын – распятый…
Гуляй, братва!

Варианты: «Он мертв,
и все ему фиолетово».
«Наша фирма прямой визит к нему
предлагает».
«Будь он вправду жив,
ни за что не стерпел бы этого».
«Нет, он жив и лично мне помогает».
В мире кровавом, разорванном,
в блин раскатанном,
В мире, что сдался на милость
мерзейших морд,
Он провел бы весь век азиатским
таким диктатором
В унизительном состоянии
«ни жив ни мертв».

Вот почему нужна свобода воли.
Вот потому.
И если я от нее терплю и помру тем боле,
То я пойму.
Поэтому я и пишу таким разностопным,
Свободным таким стихом,
В состояньи таком бесплотном,
почти кислотном,
Как бы бухом.

Но вот и дни последнего тепла.
Сияет клен, оконного стекла
Касаясь.
По улицам шатается толпа
Красавиц.
Красавицы сияют испитой,
Последней, острой, нервной красотой
С мечтательным и хищным выраженьем.
Все нараспашку, навзничь, напоказ,
Все веет размножением и разложеньем.

Повсюду жгут листву. В ее дыму
Мучительно бродить по одному:
Всё – по два.
Но ясно, что не выйдет ничего:
Всё напоказ, и все обречено.
Всё будет подло, медленно, черно,
Бесплодно.
Все рвется умирать и истреблять.
Природа, как накрашенная …,
Невинна.
О тупике кричит любой пустяк,
И летом тоже так. Но летом так
Не видно.

Под окнами – дворовый стадион.
Всеобщей суете под стать и он:
Часами
В футбол гоняет цвет пяти дворов.
Аплодисменты, свист, кричалки, рев —
Всё сами.

Чрезмерен каждый выкрик,
каждый штрих —
Как поцелуй с оглядкой на других;
И, краем
Сознания – «Наш век не так тяжел:
Да, всё вразнос, а мы еще в футбол
Играем!»
И точно так в прощальный свой расцвет
Шевелится и шепчет всякий бред
Держава,
Которая, как старое «пежо»,
В закатном свете выглядит свежо,
Но ржаво.
Листва шумит, хотя уже суха.
На всем кресты, зияние, труха,
Как будто на машинке буква «Х»
Залипла.
И в кабаке, и в доме, и в мозгу
Всё голосит: «Я буду! Я могу!» —
Но сипло.

Всё кончится, иссякнет и умрет
Без смысла и трагических высот.
Всё выродится в скверный анекдот.
Нет времени честней, чем бабье лето,
И если я люблю его-то вот
За это.

Добро бы вы, добро бы, как деву из ребра,
Из лютой вашей злобы наделали добра,
А то ведь вы, а то ведь, всё наше погубя,
Сумели изготовить геенну для себя.
Гнилушки, наружки, прослушки, барак…
Добро бы вам же лучше,
но вам же хуже так!
Настроили себе же – чего там, не жалей, —
На месте побережий, взамен оранжерей —
Базарные базары, пустые пустыри,
Для мужиков казармы, для баб монастыри.
Сады, конечно, выжжены,
и это поделом,
Амуры-нимфы с…зжены
и проданы на лом,
И что вам в этой порче ж?
Задумайся, окстясь:
Пока все это топчешь —
естественно, экстаз,
А после всех сожжений,
сражений, ковылей —
Ужели не тяжеле?
Ужели веселей?