Алёшка Емельянов - Желтеющая книга

Он – щит, анестетик от тысяч прохожих.

Он нужен в здоровые дни. Он чудесен!

Ведь маски скрывают все страшные рожи.

***

Совсем не на ягоды смотрит, не вниз

и не на букашек, травинки и блики,

а только на яблоки, солнце и птиц

мечтатель о высшем, большом и великом.

***

Женщины – спички, бенгальские свечи,

факелы иль фонари, иль костры,

или вулканы, прожекторы, печи.

Солнце янтарное, вечное – ты!

***

Как будто ребёнок у сиси,

ищу забытья в простоте.

Я пьяный, в дремоте и лысый.

О, шл*ха, так рад я тебе!

***

В маске возможно с собой говорить,

не улыбаться дурацким прохожим,

мат и приветствие соединить…

Год двадцать-двадцать на чудо похожий!

***

Страницы рассказа, как жести листы.

Портреты, пейзажи – ковровые ткани.

Трагичны и так откровенно чисты

истории смыслы, подсмыслы и грани…

Пострадавший

Щербатой аллеи подгнившие пни

воняют бедою, гнилой сердцевиной.

Бордюры, что тянутся с длинью стены,

мне кажутся дёснами, челюстью длинной.

А флаги, рекламы – тряпицы, бинты.

Подтёками, брызгами слюни и рвота.

А мысли, обиды, как будто винты,

вживлённые в ум на два-три оборота.

Подбитые щёки, надбровья стены.

Затоптанных твердей бетонные глади.

Как будто случилась дуэль без вины,

иль всё же с причиной. Чего только ради?

Решётка забора, как брекеты рта.

Разбитой губы отколовшийся выкус.

Синячные боли, отёк, чернота.

И колья оград, и неправильный прикус.

Промятая шляпа порезанных крыш.

И трав перепаханных рвётся рубаха.

Настолько ужасен портрет среди жиж,

как будто бы череп, свалившийся с плахи.

Старинный и драный, и грязный диван,

как капа, упавшая в ходе сраженья.

Притихшая улица. Дымкой туман.

Помятый пейзаж, чей итог – пораженье.

Героя с победой не видно нигде.

Минувшая драка не знала ни грани.

Похожее было на божьем кресте…

Лишь ветер и ливень излечат те раны.

Неразлюбивший раз любивший

Асфальт конопатый листвою.

Шагаю по чёрному шву.

Зеваю – неслышимо вою,

и так незаметно живу.

По жиже кисельной плутаю.

Все лужи – осколки зеркал.

Лишь кофе, вином распаляю

затихший душевный накал.

Все женщины пресны, похожи

и так не похожи на ту,

какую вселенским подкожьем

любил и доселе люблю,

что где-то в столичной границе

цветёт, забывая меня…

Я ж вижу провинции лица,

что в злобах, бездумьях, тенях.

От всех отдаляюсь всё глубже

мыслительной, тельной волной.

Она стала знатною, с мужем.

И я оттого весь больной.

Вовеки себе не позволю

искать и мешать, и просить.

Внутри рву и режу до боли -

и это мешает доплыть

до моря, до стен океана

с худыми краями и дном.

Скучаю по ней несказанно

и так беспрестанно, хмельно.

Быть может, посмею однажды -

последне её разыщу

средь тихих и бледных сограждан,

что в сердце хранил – расскажу…

Со страхом пройдя одиноко

по старым аллеям, кустам,

узрю вдруг её слёзнооко,

приветствие сронят уста.

Увижу средь лиц галереи

её я в овальном окне,

на мраморной, траурной рее

в кудрявой, святой седине…

Татьяне Ромашкиной

Утром, по жёлтой листве

Иду я, по бывшей любви заскучавший,

и множу раздумья, плевки и шаги.

Ах, музыка листьев осенне-опавших,

как райские звуки кусочков фольги!

Я слышу шуршанье пылинок о камни,

потрески валежника, стайки собак,

протяжный минор в головах моногамных.

Навис надо мною свинца полумрак.

Различные всхлипы, касанья объятий

даруются слуху, входя в этот слух.

Заметен мне ропот чужих неприятий

на мой оживающий с воздухом дух.

Взираю на зависть соседей по миру

к той радости, что я обрёл у лица.

Я чую их дурь, перекаты их жира,

все вони духов на живых образцах.

От них закрываюсь щиточком блокнота,

и строчками к высям планет возношусь,

кружусь, салютую телесные соты,

и к Богу отсюда я в гости прошусь.

Парю и душою я делаю сальто,

ступая по пене и жёлтым коврам,

обочинам твёрдым, шершавым асфальтам,

забыв про разброды и шрамы от ран.

Слегка веселею от золота, солнца,

а мысли, дела переходят в мажор,

и в такт окрыляет свобода, как горца.

Ах, осень – желтящей поры дирижёр!

Пасмурь 17-го октября

Сырая, пустынная пасмурь,

земли одождённая мазь.

Томлюсь, безобразнейше гасну,

в железной карете трясясь.

В пыли и обносках безумцы,

познавшие старость – сопят,