Татьяна Шорохова: Луна – на память

Мои пространства вписаны в тупик
сегодняшнего дня.
Его невнятность
проступила утром
в намёке сновидений
и нарастала час от часу,
сгущаясь и роясь
в пределах сизых комнат,
в пределах мелкотемья.
И вот уже они сошлись к глазку —
пространства – к ёмкой точке.
За дверью – ты.
Звонок острее правды!
День превратился в каменный мешок,
и выхода моим пространствам нет!
…Иначе нет,
как разметать нас
снова!

Зима. Снега. Холмы. Деревья.
И серый фон, и серый блик.
Весь мир – застывшее безверье,
и только неба слабый вскрик
в том месте, где мерцает солнце
дрожащей капелькой огня
моей надежды! У меня
ещё не раз слеза прольётся,
Ещё не раз…
Но, Боже мой,
пусть плачет сердце над собой!

А где-то даль. А где-то близость.
А у меня
дымок от кофеварки сизый
в обрывке дня
и пустота. Ни слова рядом
и ни тепла.
Никто ручным не встретит взглядом:
– Ну, как дела?
И не войдёт. Так трудно выпасть
из суеты.
А где-то даль. А где-то близость.
А где-то – ты.

Когда я пытаюсь
представить твой голос,
я слышу, как медная монета
падает на дно моей памяти…

Когда я пытаюсь вспомнить
любимое лицо,
я вижу акварели,
размытые ливнем…

Неужели этот слабый звон
и бесцветные пятна
и есть
воспоминания о тебе?..

На что надеюсь я, когда тебя зову,
однажды потеряв на людном перекрёстке?
Мы балаганный фарс играли наяву,
раскрасив тротуар в фальшивые подмостки.
Так подбирали в лад прощальные слова,
так умудрённо мы не подавали вида,
что материк души уже на острова
расколот навсегда поспешностью обиды.
Но безнадёжный шанс, доверенный судьбой,
состарился, как фильм забытых кинохроник
с обидой заодно. И личной жизни сбой
переселился в быт на узкий подоконник.

Нас только двое – я и Я —
на затаившейся планете.
Мой дом – простенок двух столетий
над речкой Слёзывтриручья.

Нас только двое – я и ты —
на неудавшейся планете.
Там бесконечный чёрный ветер
от маеты до маеты.

Нас только двое – я и сын —
на постигаемой планете,
здесь дни подчас – в старинном свете,
а ночь – пристанище былин.

Но усомнившись сотни раз,
я верю, следуя завету,
что у меня остался шанс
на неоткрытую планету.

Проступает
сквозь медленный выход рассвета
нестерпимое, недостижимое… Помню
до сих пор, до изнанки, до проблесков света
принадлежность твою и касанье ладони —
совладелицы ласки моей; совпаденье
наших выкроек тел с перегибами ночи.
И уменье твоё и моё неуменье
принимать всё буквально и без многоточий.
Осязание – мера любви в той же мере,
что и радость беспечно кружиться по свету
то клубком, то волчком, то листом,
то планетой,
то двойною звездой под единою сферой.
И не надо о том, что звезда раскололась:
умирает зерно – поднимается колос.
Но колония – сердце,
митрополия – разум.
И глубокие чувства – уже по заказу.
Только вдруг на рассвете,
на матовом фоне —
проникающее воспоминанье ладони…

Голос с хрипотцой, с лёгким песочком,
шёпот спешащих на помощь.
Приглушённый голос деда
над ложем внука,
слушающего – нет, не сказку! —
летопись шумной битвы!!!
В августе – ветер строже,
а мелодии его песен – грустнее.
Кто слышит песни августовского ветра?
Кто любит их слушать?
Кто вспоминает их в мае?
Кто напевает под вечер?
Щемящее очарование шуршания…
Шершавые вздохи жизни…
О! Это песни зрелости!
Песни достигших цели!
Песни разбивших сердце…
Голос августовского ветра —
окрепший голос журавушки,
разучивающего
прощальное «курлы».
Жалоба лета
на шалости
малышки-осени.

Я жду тебя всегда, —
но можешь и не верить, —
не оттого ль теперь
читаю по ночам?
Тоски в помине нет,
но в доме плачут двери,
а то уйдут в себя
и замкнуто молчат.
И ведь не в том беда,
что на дорогах – вьюга,
не в том, что тяжек груз,
а ниточка – тонка,
а в том, что, и любя,
не понимать друг друга,
да так, как будто мы
в разладе на века.
Но принимаю всё,
что мне даётся свыше,
и не мечтаю, нет,
о счастье про запас.
Лишь грустно мне порой,
что от чужих услышим
о том, что в мир иной
ушёл один из нас.
Остаток наших дней
уйдёт на проволочку
каких-то странных чувств
в мелеющей крови.
Но на тебе, не жди,
я не поставлю точку.
У жизни точки есть,
и нет их у любви.