Татьяна Шорохова: Луна – на память

Как могла я не волноваться? —
ты, встречая, с цветами стоял…
Мне – шестнадцать, тебе – девятнадцать.
Ленинграда Московский вокзал.
Безошибочно шёл по следу
моему ты, не укротим.
Ты по Крыму мне был соседом,
в Питер загодя укатив.

…Нет могущественнее силы
той, что бродит бальзамом в крови.
Лет шестнадцать я проносила
перлы первой своей любви.
Не согреться, а лишь – обжечься…
Перекрыт целый мир тобой —
в слишком юном вскипела сердце
опьяняющая любовь.

Ты расплатишься запахом яблок
за мою огрубевшую грусть,
за несносное право – заплакать,
за бесправье – последней уснуть.
За Адамову древнюю слабость
и соблазна вселенский вопрос
ты расплатишься запахом яблок,
что в авоське с базара принёс…

Отступил, убежал, затаился…
Ты со мной, но тебя не найти.
Отчужденья сквозняк зазмеился,
и не видно ни зги на пути.
А глаза твои зрячие – слепы —
с колкой свежестью ранней росы,
словно ясное, чистое небо
с постоянной угрозой грозы…

Как трудно встретиться с тобой,
лицом к лицу столкнувшись в буднях!
И вновь непониманья боль
и неизбывна, и подсудна.
И этикета трафарет
саднит, напяленный на чувства.
В нём правды нет и жизни нет,
хотя есть что-то от искусства…

Среди несбывшихся галактик
прошу – не принимай всерьёз
мой неулыбчивый характер,
способный хохотать до слёз.
Припомнив тайну скарабея,
замри с вопросом невпопад —
зачем в петлице орхидея,
когда на платье сто заплат?
Так помолчим без многоточий —
молчание всегда в цене.
Но плод раздора спел и сочен
и снова предназначен мне…

Осенние поблёкшие цветы
я принимаю в их неброском виде,
но огорчаюсь, коль спокоен ты
и радуюсь, когда ты ненавидишь.
А небо льёт на землю грустный свет.
Скрипят на тропах мёртвые рак у шки.
И знаю я – и знаю много лет! —
что, как они, ты станешь равнодушным.

Из незаметных превращений
проступит тот внезапный срок,
когда по запаху солений
зима восходит на порог.
И снова будет править холод,
построив замки изо льда,
а у меня найдётся повод
тебя оставить навсегда.

…И оказалось, в том я не права,
что понадеялась – простить сумею
слова твои любые. Но слова
что поползли, ужалив, словно змеи —
не понесла, прощавшая тебя.
Теперь с собою не могу поладить.
Боюсь, напрасно ангелы трубят,
пытаясь мне напомнить о пощаде.
Не знаю я, как сохранить свой дом?..
Как всепрощенья теплотой согреться?..
Ошеломлённо думаю о том,
моё ль оно – отравленное сердце?..

В таких ухоженных,
уютных комнатах
опять я, сильная,
тобой не понята.

Шальной экран поёт
цыганским табором,
а я лежу-реву —
такая слабая!

И края снова нет
у виноватости.
И ни к чему они —
земные радости.

Обиды хлебнув без меры,
над нею подняться силясь,
я – жрицею тайной веры —
венчаю тебя на милость.

Ткань будущего сминая,
взлелеяв разлуки пламя,
небесная и земная —
венчаю тебя на память.

С судьбою уже не споря,
твоей оставаясь частью,
приговорённая к горю, —
венчаю тебя на счастье.

И – вдаль. И – навсегда.
И – от тебя. Навеки —
за исцелением души,
разменянной с тобою на гроши,
пролившейся слезами в жизни реку, —
но уходящей всё же! Гнёт оков,
как давний свой позор, я позабуду.
Всё колдовство искусств,
искусство мудрецов
я приложу к душе – и верить буду.
И возрождаться, воскресать,
и – может быть – ещё собою стать
посмею.
Посмею жить и заново мечтать
и просветлею пон о вленной душой,
которой ты – чужой, чужой…