история скачет во все стремена.
Не надо о смысле – мы не разгадаем,
обилие истин порочит наш век,
ты лучше взгляни, как земля примеряет
свой саван венчальный,
холодный, как снег.
И чем-то мистическим кажется почерк:
среди новостей, поздравлений и тем
лирических кроется нечто,
а впрочем – здесь нужен скриптолог,
не более чем.
Поскольку все встречи чреваты прощаньем,
есть в каждом письме своё скрытое «срочно»:
осилив и время, и расстоянье,
мета-пространством становится почта.
Душа просочится сквозь кончик пера
и ей наплевать на размах топора,
а также на сбои в работе систем:
мэйл не краснеет и, к счастью,
он нем.
Желаю тебе поменьше врагов.
Пиши. Жду ответа.
Пока.
Будь здоров.
Здравствуй…
2008
Эй! это я – твоей души остов,
Плакучий Остров,
Терпкий крапленый сердца сок,
Изо всех жил, как угарный Матросов,
Бросаюсь кровавым стуком в висок.
Срываюсь на сверхзвуковые частоты,
Услышь меня! Стынут дороги вен.
У дзота одна пунктирная нота —
Без вариаций и смены тем.
За малым кругом – большой. И – точка.
Прикрытый дрейфом Великий Блеф.
Мотоциклист, гоняющий в бочке,
Мечтает ослепнуть и падать, как снег.
Или – взметнуть ошалелым скорым,
Звезды увидев в прожекторах,
Между Дневным и Ночным Дозором
Неосторожно просыпав прах.
Доктор сказал: «Все не так уж плохо.
Ммм… Болезнь душевного свойства.
Обостренное чувство эпохи.
Хотите, мы удалим у вас остров?»
16.11.2008
День и ночь идет караван,
День и ночь я блюю за борт,
Нас не выпустит океан,
Нас не примет аэропорт.
Колесо – это циферблат,
Циферблат – это смерти ось,
Так вертись быстрее стократ,
Время, жалящее насквозь!
Я не помню, когда и как
Буду ранен и где – убит,
Оброненный мною медяк
Станет сверстником пирамид.
Время, я твой верный солдат,
Я – в обрывках памяти снов.
Если нет дороги назад,
К Вечному Пути я готов.
Зачерпнуть бы Звездным Ковшом,
Опьянить себя молоком
И увидеть с самых дальних высот
Дом.
ласковая синяя высь, я молюсь лишь одной тебе,
я гадаю по облакам, по траве, по талой воде,
по деревьям, по годам, по губам,
по морщинам, по чужим городам,
на свечах, на отражениях, на
ранней проседи, остатках вина,
одинокой ночью, суетным днем
лишь о нем, лишь о нем, о нем.
– Еду.
– Когда назад?
– Когда свой цвет изменят глаза.
– Напишешь?
– Рукою по воздуху. Ты этих слов не отыщешь.
– Звони.
– На заставе горят огни.
– Одевайся теплее.
– Уже вечереет.
– Правда, все будет хорошо?
– Но! Пошел!
16.11.2012
Утроба утра изрыгнула
к подножью мусорника
склизкое ничто —
ошметок, пол-младенчика.
Успели
полакомиться кошки. На пустырь
Его отнес и прикопал
Ссутулившийся старый дворник.
Напился к вечеру. В бреду угарном
Привиделось ему кошмаром:
по небу,
промозглому и сизому, где звезды —
кровавые болотные комочки,
он убегал от ярости
обезображенных оскалом женщин,
зажав в ладони липкий леденец,
и превращаясь на ходу в клубок
беспомощного сморщенного тельца,
спешащего найти дорогу-выход
утробы из.
14.3.2009
«не материнское это дело…»
не материнское это дело
шататься ночью по городу,
подбирать окурки,
пить с кем попало в сквере,
на детской площадке спать,
прикрывшись ворохом старых газет,
быть разбуженной утром
дворником-эфиопом
«ты же женщина! ты же мать!»
(женьшень?
мать-и-мачеха?)
я гулящая, пропащая,
ненастоящая
ты меня выдумал, милый,
ты меня создал,
ибо ты – космос,
ты огромен и необъятен, как ночное небо,
я собираю-ловлю губами
родинки-звездочки твоего тела
выцеловываю,
вышиваю,
тку,
перелицовываю
полотно-стенограмму нашей судьбы
матери знают голоса всех своих детей
матери помнят голоса всех своих погибших детей
матери слышат голоса всех своих будущих детей
23.4.2017
«пунктиром намечен курс…»
пунктиром намечен курс
и ниточкой рвется пульс
на страны и города
на лица, вокзалы, года
Читать дальше