Тарас Журба - Кали-юга. Книга для чтения в метро

Опущены веки, и храм молчалив.
Пусть Будда заменит нам тётку.
За двадцать шкур капустного кота,
Звенящего в сердечке механизмом,
Мы получили много денег,
Соткав тенета в портмоне.
Где око-призма,
Там тридцать тетрадрахм капризно,
Неизбежно всегда войдут в немилость.
Скопилось на душе обилие одежды.
А хорошо б, как прежде, —
Только чешуя.
Шелом, корыто – меры для вина, прокисшего в постели.
Бабы словно черти.
Женщины словно чертовки.
Любимые бабы нескромны, нетленны, нейтронны,
По шесть-шесть-шесть за тонну.
Нам, демонам, опять не хватит ритма.
В бутылке снова джин, и фальшь в свинье-копилке.
В бутылке снова ром, и бабки снова в Роме,
Подбитые под церкви.
В бутылке снова змей.
И змеевик-затейник снимает
Пробу первого цилиндра
И пляшет на ветру.

Утро пришествия инопланетян считать вечером
Дня гнева,
И отменить, найдя ему замену в дне рожденья.
Отпразднуем?
Ложись, скрести и руки.
Лиха беда начало тринадцатой страницы.
Да в пятницу её —
Туда, где каждый день
Тринадцать.
Верста к версте,
Покой к огню.
Я на коне в опор гоню —
Во весь, в аппорт, в арнит,
В трансферт —
На костылях воскресных верб.
Верхом на демоне,
На грозном скакуне,
Скачу я под откос.
Ну, кто у вас не молчалив?

Печаль.
Мне хочется сказать о том, что незачем
Кручиниться.
Разочарован мозг тогда,
Когда высокое, спускаясь с беспределья,
Ложится в дрейф позорных повторений.
Как можно так мечтать? О чём? О ком?
О, Ом!
О сын стремящихся к распаду основ нетленной полноты!

Червячки ползучие, мышки летучие, нервные жучки,
Стервозные каблучки.
Моторные реакции.
Ангедония к сатисфакции.
На кульмане приколот лист кленовый,
Он обведён зачем-то синим
Чужим тупым карандашом:
В квадрат вписали круг,
Треугольник;
Звезда исчезла пентаграммой.
Не дилижанс, но телеграмма,
Не навершие Грама,

Но отпечаток девяти граммов.
Не голубь, но кукушка.
Кандалы под подушкой.
И кровь на простыне.
И здесь да не простыть!
Он машет всё руками,
Голый человек.
Он лезет между глаз в поток рентгеновских проекций,
Он заполняет секции, на век оставленных
Построек.
Он одинок, он боек,
Человек.
Бритву он берёт и бреет
Ею дряхлую браду —
Ту, что кустится между ними.
Поднатужась, он рвёт цепями антикорни.
Он антипод для непокорных
Судьбе, принятой наизнанку.
Эй, друг, держи свою баранку
Крепче, покрепче привяжи ремни!
Луна в руках. В дали огни.
А человек руками машет, мошной, трясясь
В своей мошонке,
В душе, разбитой, склеенной,
Стерпевшей, снедаемой терпеньем
Рассудочных отходов от дерзких результатов
Своих несбыточных удач.
Угар в печи – там плесень.
И песнь слышна лишь грустная.
Ведь здесь восторг не слышен, когда он не для всех.
На двор из-под тёплой крыши?
И больше не переживать чужой тоски, которой поделились?
И что ж, идти в атаку
Своей раздачей
Собственной, родной удачи?
Но радость вряд ли сотворить на зимней коммуналке.
Враги врагам – а ну друг другу сдачи!
Погибнем в перепалке,
В уютной тихой балке
Похоронят нас живьём.
Воскреснем, как природы плод,
Который, в чреве находясь её,
Беременен своим началом и концом —
И близостью своей к её стремленью удалиться.
Довольно, впрочем, впрок молиться.
Нетрудно удавиться.
Труднее – удивляться.
Приятнее – трудиться,
Как трутень,
Божий отголосок,
Его, всевышнего начала, конечный коррелят.
Великий мастер этот трутень.
Потом обливается,
Мёдом захлёбываясь, забавляется,
На потом оставляя смерть.
С искрой божьею в простате – и столько чистоты!
И толстым, и смешным, великим и шалавам
Он даст единое.
Святая простота,
Простата,
Милое сердечко,
Машинка переносная!
Ох, труден путь твой, труден!
Живи, Великий Трутень,
Пою я гимн тебе за то, что ты
Не знаешь праздников и будней,
Червей и бубен.

Чистая работа. Механика – любимое чисто.

Соляра след мигает на воде.
Отдайте наш приказ растениям:
«Выжить!»
Отдайте наш приказ вулканам:
«Выжечь!»
Отдайте наше гордое «ура!»
Урле простейшей, одноклеточной.
Прощайте!
Только бескозырки тихо уплывают
Да по волнам предвечного бульона.

Но кто здесь виноват?
Я мстить хочу.
Да некому.
Верзила в маске чешет брюхо.
Холодно слишком и жарко чересчур.
И чересчур уныло, средне и сродни
Всему тому, что грянет, как рефрен,
Испитым мытарствам,
Оставшимся в угоду нашей страсти
Где-то вдалеке.
Слишком всё уж, слишком,
Худо бы не вышло.
Чего-то не хватает,
Чего-то неймётся.
Чего-то не куражится
По кругу за доской своей, за мраморной,
За точкой.
Нет теней на влажной штукатурке.
Они все уходят и уходят.
Тени – тенёта.
Тенидазолово вымечко,
Тянитолкаево племечко.
Нет теней на влажной
Штукатурке.
Они все уходят.
Уходят, все прощённые.
На стенах нет уж больше остаточных сгустков
Моего бытия.
Но влага хороша,
И тонкий запах смерти – штукатурка отсырела —
Отсылает тени в поры сердца
Своего до нужной им поры.