Елена Крюкова - Вера

Нам в корзины-баулы всякой снеди пресладкой!..
Ветер – рыбою снулой. Крестим лица украдкой.

Нам землицы-земельцы уж не нюхать родимой.
Мы теперь погорельцы. Мы – навеки и мимо.

Не ори ты, младенец, ш-ш!.. – в зареванной шали…
Помни: ты погорелец. В тебя звезды дышали.

На излете причала, на пороге вокзала
Пальцы жгла я свечами – я тебя пеленала.

И просила дары я – хлебца, сальца кусочек!
И молила: Мария, голодал Твой Сыночек…

Этот голод великий, мы стрельцы-огнестрельцы…
О Пречистая! Ликом наклонись: погорельцы!

Стынь-страна – в пол-объятья,
чернь-страна – в масле дуло…
Под каким ты проклятьем,
породившись, уснула?!..

На вокзальном пороге грудь даю ребятенку —
Погорельские боги!.. – как немому котенку…

Перевязана накрест волглой, вытертой шалью,
Белка, беженка, выкрест, кормлю ляльку печалью…

Кормлю мерзлою далью,
кормлю близью угрюмой —
Хоть бы корку подали, вы, жулье, толстосумы!

Вы, проведшие кабель жирных дел под землею.
Вы, звон денежных сабель сыпля над головою

Ваших узников кротких, вороша головешки…
О, подайте!.. – селедку иль горбушку, картошку…

ТАМ – сгореть без прописки.
Бог не взыщет по праху.
ЗДЕСЬ – лакать нам из миски, утираться рубахой.

Отвернулась от шали – кто-то выдохнул рядом…
Повернулась: ох, зябко: злато, смирна и ладан.

Снега упорные мели
и мощно и печально пели,
Когда на сем краю земли,
в еловом, выстывшем приделе,
Среди коров, среди овец,
хлев освещая ярким телом,
В тряпье завернутый, Малец
сопел и спал на свете белом.
Я на коленочках Его
держала… Было очень больно
Сидеть… Но было торжество
отчаянно и колокольно!
Старуха, супротив меня,
слезясь глазами, быстро пряла…
А овцы грелись близ огня —
таких овец я не видала:
Как снеговые горы, шерсть!..
В отверстой двери плыли звезды…
Морозом пахли доски, жесть
и весь печной подовый воздух.
Обрызгал мальчик пелены…
(На них – мешок я изорв а ла…)
И бубенцы были слышны —
волхвы брели, я поджидала…
Они расселись круг меня.
Дары выкладывали густо:
Лимоны – золотей огня,
браслеты хитрого искусства,
И кольца золотые – вот! —
на леску – рыбой нанизали,
Варенье из лесных смород,
а как варили – не сказали…
Склонили головы в чалмах,
как бы росистые тюльпаны,
И слезы в их стоят глазах,
и лица – счастьем осиянны:
«Живи, Мария! Мальчик твой —
чудесный мальчик, не иначе:
Гляди-ка – свет над головой,
над родничком!..» А сами плачут…

Я их глазами обвожу —
спасибо, милые, родные!..
Такого – больше не рожу
в метелях посередь России…
Что, арапчонок, смотришь ты,
косясь, замерзнув, исподлобно?!..
Младенцы наши – вот цветы:
в снегах да во поле сугробном!..
И дуют, дуют мне в скулу —
о, я давно их поджидала! —
Собой пропарывая мглу,
ветра с Ветлуги и Байкала,
Ветра с Таймыра и Двины,
ветра с Урала, Уренгоя,
С Елабуги, Невы, Шексны, —
идут стеной, рыдая, воя…
Изветренная ты земля!
Ты, вся продрогшая сиротски!
Ты – рваный парус корабля,
мазут машинный топки флотской…
И в то скрещение ветров,
в те слезы без конца-без краю,
В ту нашу ночь без берегов —
пошто я Сына выпускаю?!
И вот уж плачу! А волхвы,
стыдясь меня утешить словом,
Суют небесной синевы
громадный перстень бирюзовый
И шепчут так: «Носи, носи!..
Ведь бабам бирюза – от сглазу!..»
Ну, коли так, – меня спаси!..
А не спасешь – так лучше сразу…

А будет горе – знаю я.
Его к доскам прибьют гвоздями.
И будет вся моя семья —
тоска меж сохлыми грудями.
Лицо ногтями разорву.
Прижмуся ко Кресту главою.
И, словно чей-то труп – во рву, —
себя увижу… молодою,
Увижу снег, и теплый хлев,
пеленки мешковины хлебной,
Зубами как блестел, присев,
волхвиный царь с травой целебной…
И тельце Сына в пеленах,
как спелый абрикос, сияет,
И на ладонях-облаках
кроваво звезды не зияют,
И сено пряное шуршит,
и тяжело вздыхают звери,
И снег отчаянно летит
в дубовые, медвежьи двери.

Как белые кости, как пальцы скелета,
Впиваются скалы в прибой.
Здесь плечи земли лишь Сияньем согреты.
Небесный – ночьми – блещет бой.
Как я умирала, как я возрождалась —
Лишь знает бессмертный мой Бог.
Меня Он – людскую последнюю жалость —
Над зимней пустыней возжег.
Течет Плащаница над сизою тундрой.
Бьют копья в грудину земли.
Хрипеть уже – больно. Дышать уже – трудно.
Все звезды в гортань мне втекли.
И я, как гигантский тот Сириус колкий,
Тот страшный, цветной осьминог,
Вошла во предсердие мира – иголкой —
Одна! Ибо всяк одинок.
Все крови и кости в снегах пережжены.
Затянуты все черепа
Метельною бязью. Как древние жены,
Я – пред Мирозданьем – слепа.