Елена Крюкова - Вера

Про то, как вольно я летаю всюду,
Бесплотный, лучезарный и счастливый, —
Но горя моего я не забуду,
И слез, и поцелуев торопливых!

Твоих болезней, скарлатин и корей.
Глаз матери над выпитым стаканом.
Земного, кровяного, злого горя,
Что никогда не станет бездыханным.

И в небесах пустых навек со мною
Искромсанная тем ножом холстина
И мать твоя
над рюмкой ледяною,
Когда она мне все грехи простила.

И только грех один……

Как плиты церковные гр я зны… Господь,
Владыка, – утешь…
Стоять на коленях – смиряется плоть,
латается брешь.
Пылающий храм – перевернутый чан,
чьи медны бока —
Как волоком тянет меня по свечам,
рекой сквозняка.
Гармошкою хрома небесный сапог
(ночь-вакса-без-глаз!..)
С лодыжки стащил утрудившийся Бог,
над куполом тряс…
Ко тверди дегтярной прибиты с боков
гвоздями из льда
Березы, мохнатей оленьих рогов,
дымов борода:
Козлиная, бесья, монашья, – крути,
злой ветер, в кольцо!..
Да, Волгу по льду мне уж не перейти,
закутав лицо…

Я, грешница, все порешив отмолить,
явилась сюда.
Снег визгнет под валенком – заячья прыть.
Дробится слюда
Церковных окошек – слепых леденцов,
сладимых, цветных…
И я во сиротстве, без дедов-отцов,
у врат ледяных.

Войду. Соль мороза стряхну с голенищ.
Уборщик с метлой,
С ведром жестяным, – что, пронзая, глядишь
седою совой?!..
По белым ступеням, что тверже костей,
чей мрамор щербат,
Взойду – в нищий мир умиленных людей,
что кучно стоят.

Кто шепчет наивно, кто знает канон
и толк в образах,
А кто бедной мышкой молчит, опален
огнями, в слезах…
Облезлое злато да рваный кармин
военных икон —
И Спас так глазами кричит, будто сын
из синих пелен…

Я слышала пули. Я видела смерть.
Бросала на гроб
Земельные комья – морозную медь —
на черный сугроб.
Я рот зажимала от вопля гудка,
боясь вперерез
Железу – сама завопить – на века,
до бездны небес.
Чреватое время откесарить нам
слаб о . Скальпель ржав.
Старухи ползут на коленях во храм
по насту держав.
И в душном сияньи сундучных мехов,
средь розанов свеч,
Средь баб мокроглазых в дерюге мешков: богатая печь
Беднейшей, бесстыднейшей, голой земли
пожрала их снедь,
Они ж – на коленях – плывут, корабли —
так страшно глядеть… —
И я поднесу троеперстье к лицу.
И я покрещусь.
И я на колени, невестой к венцу,
во тьме опущусь.
И хладным, тяжелым, чугунным ли ртом, —
о, мой ли?!.. чужой?!.. —
Впечатаю лик свой в углу пресвятом
иконы большой.
От радужных слез – кто там вмазан в левкас,
уж не различу,
Но вбок не запрячу я бешеных глаз,
но вскину свечу —
Над серыми маками козьих платков —
горящим перстом:
Средь горечи, гнева – молюсь за любовь
скулящим щенком,
Средь ярости, яда – пожарищем рта
хриплю тяжело:
Прости, о Господь, и тому, без креста, свершившему зло,
Умывшему руки пахучей водой
из чаши литой
Над миром, где чад и беда за бедой
и кровь под пятой,
Над миром, где вспыхнут дитячьи глаза
на хлеб: укради!.. —
Незрячая, выстывших рек бирюза
на чахлой груди
Восхолмий и падей, где плачет мужик
в сугробе, нагой,
С чернильной наколкою лысый старик,
под звездной слегой.

По шершам, занозам бревен проведу рукой…
Вот вы, розвальни, какие – Царские Врата:
Там – солома, там – полома, там – полны тоской
Очи голые, нагие, смольные уста.

И в березовые сани сяду, помолясь:
Вы, рыгающие дымом Адские возки!.. —
Расступись!.. – и полечу я в звезды, снег и грязь,
И солома будет точно золота куски!

И, пока лечу я в санках, обозрю прогал,
Где родилась, где крестилась, где метель и мрак,
Где прижался псом бездомным да к босым ногам
В колпачонке с бубенцами – мой Иван-дурак…

И я век, платок суровый, да прошью насквозь:
Костяной, стальной иглою – так обожжена!.. —
Так вобьюсь в березов полоз, да по шляпку гвоздь,
Дщерь воронья, мать сорочья, снегова жена!

Шибче, розвальни, неситесь!.. —
всех перекрещу:
И преступных, и доступных, и в крови по грудь,
Саблезубых и беззубых – всех – до дна – прощу,
Ибо мал, печален, жалок наш по снегу путь.

Наши розвальни кривые, кучеры – кривей,
Наши воры – сапогами – в ребра лошадей,
Но как нищ весь путь наш, люди, во снегах полей,
Но как больно отрываться, люди, от людей.