Евгений Блажеевский - Письмо

Страшна духовной нищетой
Разлука и заход Арктура —
Предвестник бурь, за чьей чертой
Осталось всё: семья, культура…

Вокруг сарматы да полынь
И на губах у чужестранца
Немеет милая латынь,
И дикой кажется Констанца.

И не причалил к берегам
Корабль с известьем о прощенье.
Лишь стрелы падают к ногам,
Лишь ветер задувает в щели.

Лишь с неизбывною тоской
Бредёт он к шумному прибою…
Не ждал он старости такой,
Но надо быть самим собою —

Пережевать, перемолоть
Отчаянье, сойдясь с бедою,
Чужбины горестный ломоть
Запить солёною водою.

И пусть вмерзает в лёд живьём
Плотва, и позабыли боги
Тебя, а за пустым жильём
Узлом завязаны дороги.

Пусть Веста на витую нить
Ещё одну беду нанижет,
Но если там ему не жить,
Кто Одиночество напишет?..

К заоблачному пастбищу богов
Булыжною дорогою на лоно
Травы
стекает тысяча быков —
Воинственное стадо Аполлона.
Оно идёт, как тысяча коррид —
Мечта несуществующих испанцев,
И гибкий пастушок — лет семь на вид —
Не выпускает дудочку из пальцев.
Быки несут лиловые бока
И взгляд тяжёлый, как кузнечный молот,
И солнце, прорезая облака,
Глядит на мир, который очень молод.
А пастушок?.. (сейчас он сядет в тень,
Как принято в банальной пасторали?..)
Нет, у него сегодня трудный день,
И стадо он ведёт в другие дали.
От пастбища идёт крутой уклон,
Блестят на солнце медленные выи;
И то, что называется «угон»,
Сегодня совершает он впервые.
Быки идут тяжёлою толпой,
Изнемогая от жары и пота.
Туда, где кучерявится прибой
Горящего голубизною Понта,
Туда, где волны бьются о порог,
И можно жить в кругу мелодий вечных,
Которые наигрывает бог
Купцов залётных и бродяг беспечных…

Когда птенец, не знающий полёта
И силы притяжения гнезда,
Восходит одиноко вдоль болота,
Как маленькая чёрная звезда, —

Под ним сентябрь ветвеет и дымится
Нутро трясины с самого утра,
И старенькая мама, мама-птица
Лишается красивого пера.

Оно летит в безмолвие лесное
И, тихо завершая свой полёт,
Ложится с облетевшею листвою
На первый голубой от неба лёд.

Детёныш, не стремящийся к подобью,
Обороти прощальный взгляд на лес, —
За этот выбор платят только дробью
Да одичалой пустотой небес…

И я обернулся, хоть было темно,
На голос и нежный, и тихий…
И будет во веки веков не дано
Увидеть лицо Эвридики.

Но это не слабость меня подвела,
Не случай в слепом произволе,
А тайная связь моего ремесла
С избытком и жаждою боли.

Мне больше лица твоего не узреть,
Но камень в тоске содрогнётся,
Когда я начну об утраченном петь:
Чем горше — тем лучше поётся…

Ночью сентябрьской птицы кричали,
Над виноградниками шурша.
Чувству свободы и чувству печали
В эти минуты училась душа.

Музыка шла неизвестно откуда,
Переливалась, журчала, текла.
Переполняя размеры сосуда
Грустью последнего, может, тепла.

Всё начиналось. Деревья шумели,
Долго и трудно листвой шевеля.
Может быть, плакали, может быть, пели,
Освобождаясь, леса и поля.

Всё начиналось; и тени парили
От керосинки — и под потолок,
Словно худые и чёрные крылья,
Руки воздев по стене поволок.

Музыка шла из ночного предела,
Мучила, жалостью сердце скребла.
От одиночества ёжилось тело,
Но облегчением книга была:

«Детство» Толстого… Наставник хлопушку
Взял, обходя близоруко кровать…
Мать на дежурстве. И можно в подушку
Плакать и мамин халат целовать…

Ворота — настежь. В доме плач
О самом дорогом и милом,
А он — подчёркнуто незряч,
Лиловогуб и пахнет мылом

Хозяйственным.
И потому,
Что жизнь мальца — письмо в конверте,
И мне,
И брату моему
В новинку едкий запах смерти.

И мы выходим на балкон,
Где крашеная крышка гроба,
Чтоб стала бронзовой ладонь —
Касаемся мы крышки оба.

О, детский бронзовый привет,
О, жизнь, которая в зачатке!..
Возьмёт на крышке гроба дед
В могилу эти отпечатки.