Людмила Филатова - Время моё

Как бережно себя роняет снег…
Касанья звук воспримет слух едва ли.
А как, бывало, мы себя роняли?..
И как ещё уроним в этот век!

«Худое время…» – скажет человек,
а души сыплются на Землю ниоткуда
и тают, тают в ожиданье чуда
или сгорают, ускоряя бег.

А я лопатой этот снег взметаю,
как будто детскими надеждами играю
ко мне нисшедших и за то плачу,
тем, что Титанам вряд ли по плечу.

Но нет унынию! Присяду, и полмира
упрямо сдвину. К лучшему ль? Как знать?..
Небесный свод, свет струнами… О, лира!
Перстом грозят – не сотвори кумира!
Но лира – чтоб кумиров сотворять!

Как бережно себя роняет снег,
как будто каждая снежинка выбирает
куда упасть. Всё кружит, всё летает,
единственная среди прочих всех.
Я научусь… Февраль. Последний снег.

Река судьбы немыслимо жестока.
Не сила ли моя тому виной,
что с быстрины, как очи с поволокой,
два омута всегда следят за мной?
Какой окликнет, зазовёт, заманит?
Тот, что пьянит неправедным вином,
иль тот, что долгом истовым затянет
на то же дно?..

Стелем путь детьми, будто звездАми,
юными их, нежными, годами,
горькою бессмыслицей, тоской,
гробовою раннею доской.
И катИт по их костям безвинным
круговой порукой дедовщина —
государственная ль, мировая?
Все законы Божьи попирая…

Дети, мои дети,
лучшие на свете…
Куда ж мне вас деть-то,
таких лучших, дети?
Несу вас, что крест.
Да вы ж – он и есть.

Бывает, на ходу умрёшь,
а всё идёшь, идёшь, идёшь…

Макают в смерть… И достают.
Натешатся, и вновь – макают.
Господь, за что судьба такая —
ни жить, ни сгинуть не дают!

От волка – волк.
От утки – утка.
Ёж – от ежа.
Конь – от коня.
Господь, как холодно и жутко.
Что – от меня?..

Боль, это и есть дорога в мир иной?..

Встану против течения пыли
то ли надолбом, то ль – решетом,
чтобы вы сквозь меня проходили,
злато-сЕребро сеяли, мыли,
И спасибо… Спасибо на том.

Загнали в угол. Только и в углу
нашла я трещину, чтобы, её расширив,
вдохнуть от ветра, солнца и любви…
Что казематы серые твои,
судьба,
когда и в них цветёт надежда!

Оборванный провод качается,
ни крошки в холодном дому.
И всё же ничто не кончается.
Душа от любви разрывается
теперь уж не знаю к кому:
к любому прохожему, к каждой
продрогшей собачьей спине…
О, ласки великая жажда!
О, сердце живое в огне…

Стонут хляби, стонут веси,
в позлащённом поднебесье
мрак летит, как сатана,
побирается страна…

Похмеляется тоскою,
крестится не той рукою,
гола, боса и срамна —
Русь – пропИтая княжна.

Вянут щёки, стынут очи,
а продаться… нет, не хочет,
шепчет: «Грех!» – стократ грешна,
Русь, пропИтая княжна.

Вскинет руки лебедины,
белым платом серафимы
обовьют и вознесут
горькую на Божий суд.

И покается она,
Русь – пресветлая княжна,
скажет:
– В том моя вина,
что и в судный день… вольна!

– Явись, покажись, виноватый,
за коего маемся тут,
за коего сонмы распятых
России никак не зачтут.
Явись, может, миром отмолим?..
За что эта пропасть на нас?
– За что? Да за вольную волю!
Явись? Да я каждый из вас!»

Чёрный бант, ты по ком панихиду справляешь?
Студят ветры октябрьские сердце земли.
Не последних ли ты под крыло собираешь,
тех, кому еще совесть держаться велит?

Скольких ты проводил, нашептав о свободе,
чёрный бант на петлицах и древках знамен?
Вот они, те, кто верили, тихо уходят,
унося нашу славу, как сон.

Славу наших высот, славу наших бесславий,
суесловье в холодном поту.
Чёрный бант. Да хрустящий под тяжестью гравий,
да шаги, да шаги в пустоту…