Игорь Михайлов - Вторник. №12 август 2020. Толстый, зависимый от дня недели и погоды, литературно-художественный журнал

Я была в белой прозрачной рубашке, а Сандро стоял на коленях перед моей кроватью и рыдал, словно ребёнок. Сколько партийных боссов и бравых военачальников стояло на коленях перед моей кроватью. Шёлк, атлас и бархат неувядаемого, казалось бы, советского номенклатурного карнавала, сталинские высотки, представительские «Чайки», весь этот мир лакированного кино Герасимовых, Пырьевых, Орловых и Ладыниных… Карнавал сжимался, словно шагреневая кожа, он высох и истлел уже к моменту нашей с тобой первой встречи.

«Ева заслуживала лучшего, – подумал я и почему-то на мгновение представил себя дряхлым стариком с жёлтой вытянутой кожей и гнилыми зубами. – Её несчастье в том, что она попала в среду пожилых и невежественных развратников, достигших уже сияющих вершин номенклатурного величия; каждый хотел жить как в модном западном фильме. В этой среде у неё не было других перспектив. Несмотря на ум и опыт, она знала только единственный вариант счастья, которым она торговала, разбрасывалась, которое дарила направо и налево всю свою долгую и печальную жизнь. Всё остальное, что бы с ней ни происходило, о чём бы она ни думала, включая её размышления и суждения об истории, культуре, литературе, иногда, кстати, довольно глубокие, оказывалось лишь случайным и несущественным дополнением к тому главному, что она по-настоящему ценила в жизни».

– Ты вспоминаешь о своём блестящем прошлом в советские времена, – вздохнул я. – Но все эти люди с советским воспитанием и дурным вкусом, со своими неумными сентенциями и адюльтерными вздохами теперь, наверное, глубокие старики. Долгая жизнь, ежедневное гниение и разложение живого тела, воспоминания и вздохи о жрице любви в прозрачной рубашке, рядом с которой они однажды почувствовали себя мужчинами, – зачем ты мне рассказываешь этот мыльный сериал?

– Удивительный человек, как в тебе это сочетается – душевная чёрствость, даже грубость, и доброе, отзывчивое сердце? Пойми, Герман, то была совсем другая эпоха. Что сейчас кажется образчиком дурного вкуса – все эти «Кубанские казаки», «Свинарка и пастух», а тем более «Девять дней одного года» – тогда воспринималось совсем иначе. Ты должен был сам догадаться об этом, милый.

Подошёл изящный, как Миланский собор, метрдотель, извинился – mi scusi signore, – сказал, что бар закрывается, надо выключить свет и оставаться здесь нельзя.

Разговор с Евой показался мне забавным, захотелось ещё немного поболтать, и я предложил подняться наверх:

– Номер большой, есть гостиная, в мини-баре – вина, сделаю тебе кофе. Просто поговорим, если не торопишься, и без всяких поползновений.

– Не смеши меня, напугали бабу высокими каблуками. Дело не в этом. Здесь все меня знают – и мэтр, и швейцары, и официанты. Не хочется, чтобы потом говорили, что Ева снимает в «Хилтоне» клиентов. Поедем лучше ко мне, если не возражаешь, это недалеко, сейчас вызову такси.

Я согласился, и она направилась к выходу, изгибая стройную спину и покачивая ладным задком. «Красиво у неё получается – ундина! Настоящая ундина, я совсем забыл об этом».

Мне понравилась её небольшая квартирка – обставлена просто, но довольно уютно. Я обратил внимание на фотографию Евы в волне прибоя. Молодая, счастливая, тело едва прикрыто синеватой кисеёй. Прижимает к обнажённой груди огромный букет чайных роз.

– Как тебе фотография? Мне тоже нравится.

Она смотрела на меня своим неопределённым, одновременно и нежным, и насмешливым взглядом. Наклонилась, вглядывалась не мигая, пристально и внимательно, прямо мне в глаза, будто пытаясь разглядеть, что там у меня внутри спрятано за радужной оболочкой, и я почему-то почувствовал себя неловко.

– Ты женат? У тебя есть любовница?

– Есть девушка, которую я люблю.

– А она тебя?

– Не знаю, скорее всего, нет.

– Мне кажется, я ухватила, наконец, самую суть, догадываюсь, в чём твоя проблема. Почему, например, ты стал заниматься литературой. Почему здесь! Тебе ведь не нужен ни Милан, ни этот семинар посредственностей под руководством других посредственностей. Почему тебя мотает туда-сюда? И в твою инженерную бытность я никогда не ощущала мира в твоей душе. Борьба, суета, поиск. Где ты ещё бывал? В Париже, в Лондоне, в Неаполе? Ты несчастен в любви, мой милый. В тебе огромный запас нерастраченных чувств. Ты мог бы дать любви гораздо больше, но от тебя никто ничего такого не ждёт. Твоим возлюбленным это не надо, они этого даже не понимают. Поэтому ты даришь тепло и внимание мне, старой, списанной в тираж шлюхе. Ну, может быть, кому-то ещё.