Вероника Тушнова - Не отрекаются любя. Полное собрание стихотворений

…Он громко с главным инженером спорил –
расстроенный, багровый человек.
На всех глядел он с неподдельным горем
из-под опухших от бессонниц век.
– Она еще поправится! –
твердил он. –
У ней еще, поверьте, хватит сил! –
Как будто бы о ком-то очень милом,
приговоренном к гибели, просил.
Он был готов заплакать как мальчишка,
тряся упрямо лысой головой…
А дело шло всего о старой вышке,
о скинутой со счета буровой…
…Рустам Али (тридцать второго года)
работал ночь
и день,
и снова ночь
в такую дьявольскую непогоду,
что катерок отшвыривало прочь.
Промок до нитки и оглох от ветра,
от качки тошно стало на душе…
Его никто не заставлял.
Но это,
как он сказал,
«в характере уже».
…А инженер пришел, когда светало.
Он мог бы спать. Но все-таки не спал.
Он вновь проверил сухость аммонала,
взглянул на штольни, осмотрел запал…
У горла билась жилка торопливо.
Он все шагал и глаз не мог закрыть.
И все ему казалось – силу взрыва
возможно сердцем удесятерить.
Все рассказать, все вспомнить – жизни мало.
Тесна бумага, и слова сухи.
Я до сих пор еще не написала
об этом настоящие стихи,
чтоб мне не стыдно было подарить их
своим друзьям, которые везде,
стихи такие, чтобы даже критик
их не назвал «стихами о труде».
Пренебрегая дружеским советом,
сто раз проверив доводы свои,
я все-таки настаиваю:
это
стихи не о труде,
а о любви!

Мне в путь никто не помахал платочком.
Трехдневный дождь гремел по водостокам…
И вот я стала движущейся точкой
с северо-запада к юго-востоку.

Навстречу рощи мокрые летели
и крыльями озябшими шуршали…
Летели искры огненной метелью
и кувыркались в речке с камышами.

Мостов кричало гулкое железо,
и встречный поезд, оглушая свистом,
как вихрь, вывертывался из-за леса
и исчезал за поворотом мглистым…

На полустанках бегали ребята –
веселая продрогшая орава,
те самые, с которыми когда-то
я, девочкой, бруснику собирала.

В купе висел слоистый дым махорки,
окошко застил покрывалом бурым…
Но хмурый инженер с Магнитогорки
мне не казался ни чужим, ни хмурым…

И я узнала, кажется, майора.
Не он ли раненый лежал в палате?
Я спутницу узнала по узору
на немудреном бумазейном платье,

по медным косам, заплетенным туго,
и по румянцу на девичьей коже…
Ведь это школьная моя подруга…
А впрочем, нет… Но до чего похожа!

А непогодь не уставала злиться.
Секла по стеклам струйками косыми…
Потом немолодая проводница
рассказывала о погибшем сыне,

о старшей дочке, о внучонке Пете…
И все так близко, дорого, знакомо…
Пути-дороги… Бесприютный ветер…
А нам тепло. А мы – повсюду – дома.

Четыре недели у нас на глазах
с солдатскою жизнью прощался казах.
Лежал он истаявший, серый, как дым, –
как быть нам, что делать с таким молодым?
Ему говорю: – Поправляешься, друг, –
а он догорает, почти что потух.
А рядом капели гремит перестук,
с рассвета горланит соседский петух,
а в лужах такая лежит синева,
заглянешь – кружиться пойдет голова,
заглянешь – и сердце сожмется до слез:
и кто ж это радость такую принес?
– Ты, может быть, хочешь поближе к окну?
Дай ноги прикрою, в халат заверну.
А может, налить тебе чаю еще?
А может быть, снова заныло плечо?
– Спасибо, сестра, ничего не хочу.
Я лучше один полежу, помолчу. –
Тогда говорю я: – Будь ласков, скажи:
а верно, что степи у вас хороши?
Что ранней весною в тюльпанах они,
что красные маки в степи, как огни? –
И так у него засияли глаза,
как будто на них набежала слеза,
и темный румянец пошел по лицу,
как будто бы жизнь воротилась к бойцу.
И, сжав мои пальцы в бессильных руках,
привстал он и начал рассказывать мне
единым дыханьем, на двух языках,
о лучшей на свете своей стороне.
В палату хирург приходил и ушел,
пришла санитарка и вымыла пол,
и смерклось; и стала багровой заря…
Я, видно, солдата спросила не зря,
уснувшее сердце его бередя.
Я слышала, скрипнула дверь в коридор –
то смерть притворила ее, уходя…
На этом мы с ней и покончили спор.
…
Наш поезд стоит на разъезде в степи.
Тюльпаны, тюльпаны, куда ни ступи,
как смуглый румянец казахской весны,
под небом невиданной голубизны.
Так вот он какой, твой край дорогой,
сияющий, ветреный, знойный, нагой…
Когда же поднимется солнце в зенит,
сыпучий песок зашуршит, зазвенит,
о капле единственной небо моля,
иссохнут тюльпаны и маков моря,
и выгорит небо почти добела,
и дали завесит багровая мгла.
…
Но мимо платформы шагают друзья,
кудрявые саженцы в ведрах неся,
идут комсомольцы. И значит – война
за степь, чтоб всегда зеленела она.
Чтоб хлебом и хлопком густым проросла
земля, что солдата от смерти спасла.
Я знаю – он здесь, в этих жарких песках,
и снова в бою, и опять впереди…
Как друга обнять бы его, отыскав.
Хоть слово сказать…
Да попробуй найди.
Промчался товарный. Потом через миг
флажком полинялым махнул проводник.
И снова: сыпучих барханов ряды,
в струящемся мареве призрак воды,
и снова и снова, куда ни ступи,
тюльпаны, тюльпаны, тюльпаны в степи.