Глеб Пудов - Стихотворения

– «Интернациональный долг!
В ружьё! В поход!» – военкомата
орал набор. «Скорее в полк —
и на врага ругайся матом!
Он зол, силён, жесток, опасен!
Он всю планету превратить
стремится в склад своих запасов!
Твой дом, отчизну, погубить!
Вот автомат. Беги с другими.
Стреляй. Коли. Руби. Вонзай, —
что хочешь. Комсомольца имя
и родину не запятнай!!»
На Мавзолее тесно. Вереница…
Всё добрые ответственные лица.

Чтоб вновь родиться, надо умереть,
а умереть не получается, – живу.
Живу на треть, на две живу,
и устаю дышать, смотреть,
но всё живу
на треть, на две
в пустой привычке просто жить,
цепляться в вечной суете
за случай жить, дышать, смотреть,
и твёрдо верить, что ещё
смогу я просто, мудро жить:
дышать, смотреть,
дарить себя,
себе дарить….
Нет, не хочу родиться вновь!

Я стёр случайные черты,
случайные черты я стёр,
и вместо дивной красоты
на математику набрёл;
на формул древнюю чету,
закономерностей союз,
и, увидав систему ту,
воскликнул только: «Ой, боюсь!»

Коробка конфет с ироничным «The last kiss» 23 23 The last kiss – последний поцелуй (с англ). ;
круг зеркала в сизом дыму
глядит на постель, как угрюмый Веласкес
на юную-юную даму;
в потолка сизо-жёлтых разводах
обозначился вдруг Бенилюкс,
ближе к лету диктатор-природа,
вероятно, Судетов аншлюс
замыслит; смешалось всё в доме,
и по плечи, по нос – тишина.
В названье картины не драма,
а пародия лезет одна.

Сегодня впервые сказал о тебе
в прошедшем времени. Странно.
Лишь два месяца я зачеркнул на столбе
моей памяти, а не чувствую раны
уже. Неужели – всё? Отболело,
отскорбело, – и отошло?
Ведь казалось, что духом и телом,
что телом и духом – одно?
Впрочем, нет. Как молекула, атом,
на две трети я состою из тебя.
И с души моей, точно с плата
Вероники, не смыть твоё «я».

Живу и гасну понемножку
не как полночная свеча,
а как в покинутой сторожке
от пыли лампа Ильича.

Но, говорят, пред смертью вспышка
всем лампам яркая дана,
чтобы заметил мир смертишку
и чтоб растрогала она.

Так вот живу и жду часами,
часами жду, и жду, и жду,
когда же яркими лучами
я мир уснувший озарю.

Но всё растёт в свеченье красном
мыслишка подлая: ведь я
так просто, гадко так погасну,
без вспышки острой, без огня…

Шаг не ступить в моей тихой
душе, чтоб с тобой не столкнуться.
Но теперь самолюбия Лиху
не тесно там вовсе, а грустно,

ведь осколки тех прежних улыбок —
не сами улыбки, но ведь
не фразы – лишь звуки. Ошибок
по ним раскуражилась плеть.

Сегодня в душе, как во граде
сгоревшем недавно – лишь то,
что прежним не станет. Не надо
отстраивать. Время ушло.

Герой руно срезал, ягнёнка в виде
висевшее на древе, а толпа
рукоплескала стоя, лёжа, сидя
вокруг того старинного столпа.

Вверху амуры-бабочки летали.
Медея в восхищеньи замерла —
уж в голове её блестели дали,
а в сердце – счастье. Счастье без конца.

Один из всех был к сцене равнодушен:
моряк свой парус белый убирал.
И, извините, задом жирной туши
величие героя оттенял.

Ясон оказался последним из тех,
кто может носить имя мужа —
на ложе, в пылу своих жарких утех,
с царевной коринфскою кружит.
Медея одна в этой странной стране
(родитель здесь жертвует дочерь
богам, и тут дети мать на мече
вздымают за жаркие ночи
с любовником). Мужем явился Ясон
последним из греков. Дети!
Удел ваш – насмешек терзающий звон:
мол, вы – параситы на свете
иль вечные странники. Чей же удар
гуманней? Ясона? Медеи?
Едва ли польстит еврипидовский дар
тому, кто за правду радеет…

Этот город смотрит в спину мне раз пятый
светом окон, площадей ампиром гордым.
Прохожу вдоль перекрестков, где распяты
моих мыслей перевёрнутых когорты.