Евгений Морозов - О том, как ты была всегда

Морозный, трезвый, горний,
тот воздух поутру,
где снег да редкий дворник
скребётся по двору —

за свежесть без причины,
за – из кручины – крик —
рассерженной машины
заводит маховик.

Сегодня вместо слова
лишь небо таково,
что ты любил бы снова
горячий звук его

и словно видишь в оба
дневного хора взрыв,
и словно бы особо
от радости чуть жив.

Понятный, будто детство,
молчок подснежных трав —
последнее, но средство
ответить не соврав;

средь холода, где нету
ни речи, ни пути,
возможность – радость эту
за пазуху спасти.

Ещё прилежно ранит,
ещё внутри – согрет —
в крови, в груди, в гортани
невысказанный свет.

За причинённый воздух,
где звёзды пролегли, —
следы ночных полозьев
над трубами вдали.

За то, что это значит,
как не остынет тишь
и новый день так начат,
что чуешь и молчишь…

Спешный космос, собранный тобой
из попыток речи, – сам собой
продохнул и стал скрипичным звоном.
Я оглох от дома, как любой,
кто не разговаривал с драконом.

Вспоминал, как небо голубо́,
приозёрно, смежно и его
жернова подсвеченные гру́бы,
и следил сквозь пропасть, где всего —
многозвездья хвост и зубы, зубы…

Смерть назад, за воздух не виня,
глиносвод, надтреснут от огня,
от неотдыхающей работы,
так же стыл, сквозь сон себя стремя,
и ещё отваживал кого-то.

За сурьму во взгляде, за провал
млечной зги, где вечно и здоро́во,
из беды, из гула – я позвал
на извод рассыпанное слово,

за живую прорезь в черноте,
сквозь какую видно много резче,
как уже другие, как не те —
на свету затеянные вещи.

Даже если в пристальной гурьбе
не в подвохе дело, не в обидах —
честное, простое, о тебе
чувство одиночества на выдох,

что и самый взгляд твой – ночь в реке,
сутки прочь с луною налегке,
где искал ты с жадностью и где бы
мог читать на диком языке
туловище с крыльями в полнеба…

Так легко —
сделать родные лица тяжёлыми,
скорбными, жёсткими на ощупь, вчерашними,
искажёнными сиротливой гримасой,
переживающими за себя и твою неправду.

Промасленный, непонятливый зверь,
насмотревшийся фикусов в оконной раме,
протеинового солнца в опрятном горшке,
розового бульона в уютном телевизоре,
кружевных обоев на нищей стене,

ты видишь на этой на самой стене
пряничные маски виноватых желаний,
горестные углы запечатанных ртов,
ямы глазниц с запёкшейся тишиной.

Что такое – лицо человека,
морда собаки, зубоглаз кузнечика?
Зачем, при взгляде на ихнюю рябь,
возникает чувство, что читаешь книгу?

Книгу, в которой размытые буквы,
надорванные страницы, подчёркнутые строки,
за героями которой следишь с интересом,
гадая, как слюбятся они и выживут…

Смотри – я знаю электрические слова,
добровольные кнуты, рукодельные прянички,
чтоб сделать их гладкими и охотливыми,
исказить ещё в неповторимом рычании…

Плодородная слюна капнет с зубов,
младенческий поцелуй затеплеет на щёчке,
отхваченная с мясом, насекомая голова
загрустит в жерновах голубиного сада.

Слово – яблоко с обнаруженной сердцевиной.
Мы видим семена, как не знаем хозяина,
вдохнувшего их в терпеливую почву,
ставшего заряженной костью для мякоти…

Я помню только, что было нигде,
сонно, беспамятно и по-ночному,
жив не по сезону
и одет в тончайшее,
рассвет прорвался, рассы́пался смыслами…

Голубиные, цветковые, морские, детские —
из кропотливой весны появились лица,
милые мерцающие юные лица,
подточенные, как скалы, дневные лица…

Был ли я одним из брошенных слов,
слов невпопад, но ставших делом,
породнился с улыбками, от каких пошли
молочные причмокивания, смерть из сердца,

но вы, отеческие корни и дубы,
гроздь побед в убеждённом голосе,
палитра настроения на мыльных пузырях,
плодовитая правда крылатых родственников,

вы-то знаете, вы простите
за то, что слово уже придумано,
сказан – язык,
соблюдены черты лица,
надорвана – видавшая гул перепонка…