Евгений Глушаков - Пером очерченная даль… Поэт о поэтах

Наскучило клеток деленье,
Обрыдли стекло и металл.
Давайте уедем в деревню,
Как Пушкин когда-то мечтал.
Поселимся в липовой роще,
Зелёный поставив шалаш.
И чтоб ни почтарь, ни паромщик
Покой не нарушили наш.
Прихватим любимые книги,
Смешливых подруг и друзей,
Вольнее любого расстриги —
Живи, улыбайся, глазей!
И, к мошкам имея участье,
Да так, что с хлопушкой поврозь,
Поверим, наивные, в счастье,
Как Пушкину не довелось.

Оставим осень Пушкину! Пускай
Любуется картинами распада;
Нам – лучше лето: и поплавать надо,
И обустроить огородный рай.

Нет, мы не против золотой жары,
Лететь за ней готовы хоть в Египет,
А в честь того, что квас до капли выпит,
Запустим в небо красные шары.

Любимая! Ты только не болей!
И зиму сбагрим Пушкину, пожалуй,
Поскольку для саней и тройки шалой
Не припасли горячих соболей.

Чтоб умножались барские грехи,
Нужны скакун, камин, отроковица,
А что ему не к чёрту, нам сгодится,
Ведь мы – народ попроще: от сохи.

Весны не хочет? Заберём себе!
И лишь затем, чтоб, улыбнувшись нежно,
Нас поманила новая надежда
Сладчайшей переменою в судьбе.

И с милой, и на дружеской пирушке
Ты оживал – уныние к чертям!
Ты лишь тогда и был собою, Пушкин,
Умом – старик, а чувствами – дитя.
Всех, всех насквозь ты видел быстрым оком,
Всё проницал твой беспощадный взгляд.
И вновь любовь в томлении глубоком,
И снова жаркой ненависти яд.
Потом женитьба. Пистолетов пара.
Гроб на санях. Коней мохнатых бег…
И люди говорят – звезда упала,
А вещи знают – умер человек.

Кучерявые баки подрезал мерцающий иней,
Утомлённые руки покойно сошлись на груди;
Никого, ничего – ни предметов, ни звуков, ни линий,
Лишь молчанье и тьма – на три стороны и впереди.

Только белый цветок в кружевах приоткрытого лифа
У жены на дворцовом балу, что умолк вдалеке,
Да, как привкус последних мгновений, елозила рифма
На закушенном вечностью, мёртвом уже языке.

Услышал. Было. Но – предупреждён
Тобою, друг… Спасибо, Пушкин милый!
Поэтам в помощь ты и за могилой,
Тебя не зря избрали мы вождём.

Ты освятил страданием наш путь
Среди восторгов, кривотолков, сплетен,
Когда, толпой приговорённый к смерти,
Ты встал на крайний след, где не свернуть.

И саблей обозначили барьер,
Воткнув её, шутя, в сугроб январский.
Всё в прошлом: женщин пламенные ласки
Да и ветрянкой рифм переболел.

Заходишься, хохочешь озорно
Над стихоплётством ханжеского века;
И рад бы достучаться до эвенка,
Ну а тунгус, калмык – твои давно.

И поощряешь дерзких сорванцов
Пренебрегать уставом ударений;
А между тем взопрел от вечных прений
Преважный, многомудрый суд глупцов.

Под липами пройдусь аллеей Керн,
Сверну к замшелым богатырским елям,
Что дед мой славный посадил взамен
Постриженной лужайке и качелям,
Доволен я, что нет жандармов тут,
Не врыты в землю бочки для окурков,
Что новый туристический маршрут
Не посулит нам тайная прогулка.

Дом перестроен, подурнел фасад.
Экскурсовод, решив, что это сцена,
Учительницу с кучкою ребят
По всей усадьбе кружит вдохновенно
И пылко рассуждает обо мне:
В ад угодил ли, удостоен рая?
А чтобы деток усыпить вполне,
Мои стихи бубнит, перевирая.

Швырнуть перчатку? То-то заскулят
И вновь меня подвергнут осмеянью,
Архивный червь, журнальный пасквилянт,
Пробравшийся в супружескую спальню.
Чужих вещей в телегах навезли,
По комнатам свалили за барьером
И самовар, и с тряпками узлы,
Как реквизит в театре погорелом.

Всё перекопано и вытоптано так,
Что не осталось и следа былого;
А если б ухватить умели слово,
Сослали бы в запасник на чердак
И вместе с прочей рухлядью сгноили,
Под инвентарный номер подведя,
Как трость, перо, из-под «Клико» бутыли,
С Языковым распитые шутя.